Тайна Княжны Таракановой: Версия. Действующие лица: Она
Эдвард Радзинский
Загадка княжны Таракановой
Домики старой Москвы
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы.
Марина Цветаева
Они прячутся в старых, кривых московских переулках. И там, величественные и жалкие, как состарившийся Казанова, греют на солнце свои колонны – облупившиеся белые колонны московских дворцов XVIII века… Зажатые между огромными домами, они выплывают из времени. Миражи. Сны наяву.
Ах, эти дома желтой охры… античный фриз на фронтоне – гирлянды, веночки, летящие гении, за толстыми стенами – прохладная темнота зала… полукруглые печи, чудом сохранившийся расписной потолок… и вековые деревья за оградой.
В дни молодости моей довелось мне жить в таком доме. И в долгие зимние вечера, когда так чудно падает снег и странно светят фонари, я любил сидеть в своем доме… Осторожно ставил я на стол тот шандал…
Как он попал ко мне?.. Как уцелел после всех пожаров, войн, революций и отчаянных скитаний несчастной семьи? Когда-нибудь я расскажу и эту историю… когда-нибудь…
Старинный бронзовый шандал со свечой, загороженный маленьким белым экраном в бронзовой рамке, поставлен на столе.
Я погасил электрический свет, засветил свечу – и побежали по потолку, по стенам зала торопливые тени.
И проступило изображение на экране: у горящего камина на фоне высокого окна сидит молодая красавица. Неотрывно глядит она в небольшой серебряный таз, стоящий у ее ног. В тазу по воде плавают крохотные кораблики с зажженными свечами.
Это старинное венецианское гадание. В тот день она решила узнать свою судьбу. О, если бы она ее узнала!
Как я любил разглядывать ее лицо на старинном экране. Томно склонив головку с распущенными волосами, она глядит в серебряную воду. И плавают, плавают свечи на крохотных корабликах. И колеблется неверное пламя.
В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И мечтательный гетман Огинский, и властительный немецкий государь князь Лимбург были у ее ног. Ей объяснялся в любви самый блестящий донжуан Франции – принц Лозен. И граф Алексей Орлов, самый блестящий донжуан России…
Тогда, в том доме, я собирал по крохам все, что осталось, о ней.
И, читая полуистлевшие письма истлевших ее любовников, я шептал вслед за ними безумные слова: «Ваши глаза – центр мироздания…», «Ваши губы – моя религия…», «Ваши руки подобны плющу нежности…» Уходят наши тела… Но страсть и любовь остаются.
И все чаще стало мерещиться мне…
Исчезал московский домик Пропадал, тонул в снежной метели.
И видение Санкт-Петербурга: белая петербургская ночь, безжалостный золотой шпиль крепости. И кронштадтский рейд. И силуэты фрегатов в белой ночи.
Несколько точных дат
Самое неправдоподобное в этой истории, что это правда.
Джакомо Казанова
Кто не жил в XVІІІ веке – тот вообще не жил.
Талейран
В конце мая 1775 года пришла в Кронштадт из Средиземного моря русская военная эскадра. И хотя люди давно не были дома, никому не было дозволено ступить на берег.
Из именного указа императрицы Екатерины Второй генерал-губернатору Санкт-Петербурга князю Александру Михайловичу Голицыну:
«Князь Александр Михайлович! Контр-адмирал Грейг, прибывший с эскадрой с ливорнского рейда, имеет на корабле своем под караулом ту женщину. Контр-адмиралу приказано без именного указа никому ее не отдавать. Моя воля: чтобы вы…»
Была ночь, но во дворце генерал-губернатора Санкт-Петербурга князя Голицына не спали. Князь Александр Михайлович, грузный шестидесятилетний старик, сидел в своем кабинете. Перед ним навытяжку стоял молоденький офицерик – капитан Преображенского полка Александр Матвеевич Толстой.
Тучный князь тяжело поднялся с кресел, пошел к дверям. Распахнул двери: в маленькой комнате, у аналоя с крестом и Евангелием ждал священник в полном облачении.
– Прими присягу, Александр Матвеевич, – обратился князь к капитану.
– Клянусь молчать вечно о том, что надлежит мне увидеть и исполнить… – звучал в тишине голос Толстого.
– И людей своих к присяге приведешь. И растолкуй им, что, коли хоть одна душа узнает, – наказание беспощадное… В Кронштадт поплывете ночью… И вернешься с нею в крепость тоже ночью… чтоб ни одна душа…
И князь обнял капитана:
– Ну, храни тебя Бог!
Яхта с капитаном Толстым и шестью преображенцами с потушенными огнями плыла из Петербурга в Кронштадт. На берегу и на судах, мирно качавшихся на якорях в устье Невы, давно спали.
Глубокой ночью подплыли к Кронштадту Неслышно скользила яхта по военному рейду «Святослав»… «Африка»… «Не тронь меня»… «Европа»… «Саратов»… «Гром»… Стояли на рейде в ночи линейные корабли и фрегаты, залитые призрачным светом.
У шестидесятипушечного адмиральского судна «Три иерарха» яхта замедлила ход.
В каюте капитана Толстого уже ждал контр-адмирал Самуэль Карлович Грейг.
– Весь завтрашний день, капитан, вы и ваши люди проведете в каютах. – Грейг говорил по-французски: он был не так давно на русской службе и плохо владел русским. – Ни с кем из корабельной команды не видеться и не разговаривать… И только когда на корабле отойдут ко сну…
На темную палубу вывели нескольких мужчин и двух женщин. Одна из женщин одета в черный плащ с капюшоном, глубоко надвинутым на лицо.
– Настоятельно прошу вас, госпожа, – обратился Грейг по-итальянски к женщине, – не открывать лица и не говорить ни с кем до прибытия в назначенное место. Непослушание только ухудшит ваше положение.
Не дослушав адмирала, женщина молча направилась к борту.
Ее усадили в покойное кресло и спустили вниз – на яхту.
Адмирал почтительно помогал ей.
Дважды прозвенели куранты на Петропавловской крепости, когда яхта пристала к гранитным стенам.
В белой ночи на пристани темнела фигура в плаще и треуголке. Яхту встречал сам хозяин крепости – Андрей Григорьевич Чернышев, генерал-майор и санкт-петербургский обер-комендант.
Женщина в черном плаще молча глядела на гранитные стены и беспощадный золотой шпиль…
Арестованных быстро размещали по казематам Алексеевскою равелина. Захлопывались двери камер, лязгали засовы…
И в крепости наступила тишина. Будто ничего и не произошло.
Комендант Чернышев торжественно ввел женщину в просторное помещение, состоявшее из трех светлых и, главное, сухих комнаток, что было большой редкостью в крепости, постоянно затоплявшейся Невой. Сие была его гордость – помещение для особо важных преступников.
Женщина сбросила капюшон – и бешено сверкнули ее раскосые глаза.
– По какой причине осмелились арестовать меня? – яростно выкрикнула она по-итальянски.
26 мая 1775 года, ранним утром, в своем кабинете за бюро с медальоном императрицы князь Александр Михайлович Голицын писал донесение:
«Всемилостивейшая государыня! Известная женщина и свиты ее два поляка и слуги и одна служанка привезены и посажены сего дня в два часа поутру за караулом в приготовленные для них в Алексеевском равелине места под ответ обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева…»
Прошло два с лишним года.
В Петропавловской крепости куранты уже пробили полночь, когда из Алексеевскою равелина обер-комендант Чернышев и солдаты вынесли гроб.
Горели факелы. С трудом копали солдаты смерзшуюся землю.
– Копать веселее! – покрикивал комендант.
Все глубже, глубже яма.
Комендант осветил ее факелом, удовлетворенно кивнул.
Солдаты опустили гроб и торопливо забросали мерзлой землей.
Из рапорта санкт-петербургского обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева:
«…Означенная женщина волею Божьей умре… А пятого числа в том же Алексеевском равелине той же командой, при ней в карауле состоявшей, была похоронена. По объявлении присяги о строжайшем сохранении сей тайны…»
Снежная метель разыгралась над Петербургом. Все потонуло в этой метели: дворцы, крепость. И могила.
И к утру не осталось никаких следов – только белое поле у Алексеевскою равелина.
Действующие лица: «Орлов со шрамом»
Я не поручил бы ему ни жены, ни дочери, но я мог бы совершить с ним великие дела…
Граф Федор Головкин. Портреты и воспоминания
В Москве, во дворце графа Алексея Григорьевича Орлова в Нескучном, всегда в воскресенье, ждали песельников да плясунов.
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Эдвард Радзинский
Загадка княжны Таракановой
Домики старой Москвы
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы.
Марина Цветаева
Они прячутся в старых, кривых московских переулках. И там, величественные и жалкие, как состарившийся Казанова, греют на солнце свои колонны – облупившиеся белые колонны московских дворцов XVIII века… Зажатые между огромными домами, они выплывают из времени. Миражи. Сны наяву.
Ах, эти дома желтой охры… античный фриз на фронтоне – гирлянды, веночки, летящие гении, за толстыми стенами – прохладная темнота зала… полукруглые печи, чудом сохранившийся расписной потолок… и вековые деревья за оградой.
В дни молодости моей довелось мне жить в таком доме. И в долгие зимние вечера, когда так чудно падает снег и странно светят фонари, я любил сидеть в своем доме… Осторожно ставил я на стол тот шандал…
Как он попал ко мне?.. Как уцелел после всех пожаров, войн, революций и отчаянных скитаний несчастной семьи? Когда-нибудь я расскажу и эту историю… когда-нибудь…
Старинный бронзовый шандал со свечой, загороженный маленьким белым экраном в бронзовой рамке, поставлен на столе.
Я погасил электрический свет, засветил свечу – и побежали по потолку, по стенам зала торопливые тени.
И проступило изображение на экране: у горящего камина на фоне высокого окна сидит молодая красавица. Неотрывно глядит она в небольшой серебряный таз, стоящий у ее ног. В тазу по воде плавают крохотные кораблики с зажженными свечами.
Это старинное венецианское гадание. В тот день она решила узнать свою судьбу. О, если бы она ее узнала!
Как я любил разглядывать ее лицо на старинном экране. Томно склонив головку с распущенными волосами, она глядит в серебряную воду. И плавают, плавают свечи на крохотных корабликах. И колеблется неверное пламя.
В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И мечтательный гетман Огинский, и властительный немецкий государь князь Лимбург были у ее ног. Ей объяснялся в любви самый блестящий донжуан Франции – принц Лозен. И граф Алексей Орлов, самый блестящий донжуан России…
Тогда, в том доме, я собирал по крохам все, что осталось, о ней.
И, читая полуистлевшие письма истлевших ее любовников, я шептал вслед за ними безумные слова: «Ваши глаза – центр мироздания…», «Ваши губы – моя религия…», «Ваши руки подобны плющу нежности…» Уходят наши тела… Но страсть и любовь остаются.
И все чаще стало мерещиться мне…
Исчезал московский домик Пропадал, тонул в снежной метели.
И видение Санкт-Петербурга: белая петербургская ночь, безжалостный золотой шпиль крепости. И кронштадтский рейд. И силуэты фрегатов в белой ночи.
Несколько точных дат
Самое неправдоподобное в этой истории, что это правда.
Джакомо Казанова
Кто не жил в XVІІІ веке – тот вообще не жил.
Талейран
В конце мая 1775 года пришла в Кронштадт из Средиземного моря русская военная эскадра. И хотя люди давно не были дома, никому не было дозволено ступить на берег.
Из именного указа императрицы Екатерины Второй генерал-губернатору Санкт-Петербурга князю Александру Михайловичу Голицыну:
«Князь Александр Михайлович! Контр-адмирал Грейг, прибывший с эскадрой с ливорнского рейда, имеет на корабле своем под караулом ту женщину. Контр-адмиралу приказано без именного указа никому ее не отдавать. Моя воля: чтобы вы…»
Была ночь, но во дворце генерал-губернатора Санкт-Петербурга князя Голицына не спали. Князь Александр Михайлович, грузный шестидесятилетний старик, сидел в своем кабинете. Перед ним навытяжку стоял молоденький офицерик – капитан Преображенского полка Александр Матвеевич Толстой.
Тучный князь тяжело поднялся с кресел, пошел к дверям. Распахнул двери: в маленькой комнате, у аналоя с крестом и Евангелием ждал священник в полном облачении.
– Прими присягу, Александр Матвеевич, – обратился князь к капитану.
– Клянусь молчать вечно о том, что надлежит мне увидеть и исполнить… – звучал в тишине голос Толстого.
– И людей своих к присяге приведешь. И растолкуй им, что, коли хоть одна душа узнает, – наказание беспощадное… В Кронштадт поплывете ночью… И вернешься с нею в крепость тоже ночью… чтоб ни одна душа…
И князь обнял капитана:
– Ну, храни тебя Бог!
Яхта с капитаном Толстым и шестью преображенцами с потушенными огнями плыла из Петербурга в Кронштадт. На берегу и на судах, мирно качавшихся на якорях в устье Невы, давно спали.
Глубокой ночью подплыли к Кронштадту Неслышно скользила яхта по военному рейду «Святослав»… «Африка»… «Не тронь меня»… «Европа»… «Саратов»… «Гром»… Стояли на рейде в ночи линейные корабли и фрегаты, залитые призрачным светом.
У шестидесятипушечного адмиральского судна «Три иерарха» яхта замедлила ход.
В каюте капитана Толстого уже ждал контр-адмирал Самуэль Карлович Грейг.
– Весь завтрашний день, капитан, вы и ваши люди проведете в каютах. – Грейг говорил по-французски: он был не так давно на русской службе и плохо владел русским. – Ни с кем из корабельной команды не видеться и не разговаривать… И только когда на корабле отойдут ко сну…
На темную палубу вывели нескольких мужчин и двух женщин. Одна из женщин одета в черный плащ с капюшоном, глубоко надвинутым на лицо.
– Настоятельно прошу вас, госпожа, – обратился Грейг по-итальянски к женщине, – не открывать лица и не говорить ни с кем до прибытия в назначенное место. Непослушание только ухудшит ваше положение.
Не дослушав адмирала, женщина молча направилась к борту.
Ее усадили в покойное кресло и спустили вниз – на яхту.
Адмирал почтительно помогал ей.
Дважды прозвенели куранты на Петропавловской крепости, когда яхта пристала к гранитным стенам.
В белой ночи на пристани темнела фигура в плаще и треуголке. Яхту встречал сам хозяин крепости – Андрей Григорьевич Чернышев, генерал-майор и санкт-петербургский обер-комендант.
Женщина в черном плаще молча глядела на гранитные стены и беспощадный золотой шпиль…
Арестованных быстро размещали по казематам Алексеевскою равелина. Захлопывались двери камер, лязгали засовы…
И в крепости наступила тишина. Будто ничего и не произошло.
Комендант Чернышев торжественно ввел женщину в просторное помещение, состоявшее из трех светлых и, главное, сухих комнаток, что было большой редкостью в крепости, постоянно затоплявшейся Невой. Сие была его гордость – помещение для особо важных преступников.
Женщина сбросила капюшон – и бешено сверкнули ее раскосые глаза.
– По какой причине осмелились арестовать меня? – яростно выкрикнула она по-итальянски.
26 мая 1775 года, ранним утром, в своем кабинете за бюро с медальоном императрицы князь Александр Михайлович Голицын писал донесение:
«Всемилостивейшая государыня! Известная женщина и свиты ее два поляка и слуги и одна служанка привезены и посажены сего дня в два часа поутру за караулом в приготовленные для них в Алексеевском равелине места под ответ обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева…»
Прошло два с лишним года.
В Петропавловской крепости куранты уже пробили полночь, когда из Алексеевскою равелина обер-комендант Чернышев и солдаты вынесли гроб.
Горели факелы. С трудом копали солдаты смерзшуюся землю.
– Копать веселее! – покрикивал комендант.
Все глубже, глубже яма.
Комендант осветил ее факелом, удовлетворенно кивнул.
Солдаты опустили гроб и торопливо забросали мерзлой землей.
Из рапорта санкт-петербургского обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева:
«…Означенная женщина волею Божьей умре… А пятого числа в том же Алексеевском равелине той же командой, при ней в карауле состоявшей, была похоронена. По объявлении присяги о строжайшем сохранении сей тайны…»
Снежная метель разыгралась над Петербургом. Все потонуло в этой метели: дворцы, крепость. И могила.
И к утру не осталось никаких следов – только белое поле у Алексеевскою равелина.
Действующие лица: «Орлов со шрамом»
Я не поручил бы ему ни жены, ни дочери, но я мог бы совершить с ним великие дела…
Граф Федор Головкин. Портреты и воспоминания
В Москве, во дворце графа Алексея Григорьевича Орлова в Нескучном, всегда в воскресенье, ждали песельников да плясунов.
По бесконечной анфиладе дворца движется согнутая фигура – чудовищная огромная гнутая спина в шитом золотом камзоле. Тяжелый стук медленных старческих шагов…
Золотая спина шествует мимо портрета в великолепной раме.
На портрете изображен молодой красавец, увешанный орденами, в Андреевской ленте через плечо, на фоне горящих кораблей. Это сам хозяин дворца граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский в молодые годы. Герой, победитель турок в морском сражении в Чесменской бухте, где перестал существовать турецкий флот.
Горят, горят корабли на портрете…
Именно тогда, в 1770 году, французский посол докладывал из Петербурга: «Алексей Орлов – глава партии, возведшей на престол Екатерину. Его брат Григорий – любовник императрицы, он очень красивый мужчина, но, по слухам, простодушен и глуп… Алексей Орлов сейчас самое важное лицо в России. Екатерина его почитает, боится и любит. В нем можно видеть подлинного властелина России».
Тяжелый стук медленных старческих шагов по анфиладе дворца…
Но это все в прошлом. Нынче графу за семьдесят – и он мирно доживает свой век в Москве, вот уж который год изумляя Первопрестольную безудержным, буйным разгулом…
На Масленой граф со свитой – непременный зритель кулачных боев между воспитанниками Славяно-греческой академии и университетскими…
С превеликим удовольствием наблюдает Его сиятельство, как с дикими криками, гиканьем сходятся молодые парни в кулачном бою на ледяных горах у кремлевской стены. (Горы заливали на месте нынешнего Александровского сада.)
Когда граф был помоложе, то и сам участвовал…
Ох, как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку.
«В воскресенье, перед дворцом в Нескучном, граф неизменно устраивает бега своих знаменитых рысаков…»
И мчатся по снежной дороге дивные кони… И пляшут перед дворцом столь любимые Его сиятельством скоморохи да песельники… Потешные драки в снегу между шутами и скоморохами непременно сопровождаются милостивым старческим смехом. «Изволили смеяться…»
Как справедливо сказал о графе поэт: «Дыша всем русским, он до страсти любил отечественные развлечения…»
И сегодня, в солнечный морозный день, в доме графа, как всегда, готовились к веселью – ждали троек со скоморохами и цыганами. И граф тоже готовился…
Все ближе тяжелые шаги по роскошной анфиладе. Испуганные лица лакеев.
Громадная согнутая спина в золотом камзоле повернулась – и на фоне портрета молодого красавца возникло изборожденное морщинами, обрюзгшее лицо старика в парике. Слуга в дверях дрожащими руками аккуратно положил кисточкой пудру на его парик.
И старый граф продолжал свое шествие по анфиладе.
В последнее время у графа Алексея Григорьевича появились большие странности: он стал часто заговариваться и еще развилась в нем необыкновенная тяга к щегольству. Теперь каждое утро граф шел через бесконечную анфиладу, и лакеи кисточками накладывали определенные его сиятельством порции пудры на парик. Ох, не дай им Бог ошибиться! Граф сам исчислил количество комнат, которое ему надлежит пройти, чтобы парик приобрел должный вид.
Движется согнутая фигура. И в дверях каждой следующей комнаты дрожащий лакей украшает пудрой графский парик. И крестится, когда граф проходит мимо…
Старик миновал последнего лакея и очутился в сверкавшей зале: бесчисленные зеркала в холодном зимнем солнце беспощадно повторяли морщинистое лицо графа и страшный шрам на щеке. Современники называли этот шрам «знаком предсмертного отчаяния». И с ужасом уверяли, что получен он был в Ропшинском дворце, где граф задушил свергнутого императора Петра Третьего. Но иные утверждали, что сей шрам попросту заслужен графом в пьяной драке. Так или иначе, но, отличая его от остальных четырех братьев Орловых, Алексея Григорьевича прозвали «Орлов со шрамом».
Усмехаясь, старик оглядывал себя в зеркалах – он доволен.
– Отменно… Не стыдно будет на балу сегодня, – обращается он к крохотному старичку в мундире, с Чесменской медалью.
Тридцать восемь лет назад сержант Изотов закрыл грудью графа от турецкой пули в знаменитом Чесменском бою. И теперь доживает век в его доме, являясь нынче основным собеседником того, кто именовался когда-то «властелином России».
– Когда цыгане с плясунами да песельниками придут – пустить их на бал. Она веселье любила, – радостно приказал граф.
– Да какой же нынче бал, Ваше сиятельство? Никакого бала у нас нет, – удивился старый слуга.
– Ан есть, – с торжеством ответил граф. – Пятое число сегодня – ее день… Схоронили ее… В этот день она ко мне на бал каждый год приходит. И сегодня жду… Любила балы. Как же она любила балы! Непременно пожалует.
– Да что ж вы, Ваше сиятельство… Алексей Григорьевич? – прошептал старый сержант.
Граф посмотрел на испуганного старика мутными глазами. На мгновение сознание вернулось к нему.
– Подать мое яблоко, сержант, – приказал он весело.
Старый сержант заулыбался: он любил эту молодецкую шутку. Он достал из кармана заготовленное яблоко. Граф взял яблоко и легко раздавил его двумя пальцами. И счастливо засмеялся.
– Что яблоко! Говорят, вы быка одним ударом прихлопнуть могли, – подобострастно сказал Изотов.
– Да что быка! Я государя императора Петра Федоровича одним ударом… – И бешеные глаза человека со шрамом взглянули на несчастного сержанта. Тот только перекрестился.
И вновь глаза графа помутнели.
– Что же мы тут… гости никак пожаловали? – И граф торопливо пошел к высоким дверям залы.
Он широко распахнул двери и склонился в низком поклоне:
– Матушка государыня к холопу своему… А мы как раз про мужа твоего убиенного… да про «известную женщину» толкуем…
Граф не договорил и вновь склонился в поклоне:
– А вот и консул английский сэр Дик с распрекрасной супругой своей… много способствовал сей англичанин в поимке «известной женщины»… А вот и адмирал Грейг… большие заслуги и у него в этом деле были.
Граф стоял один в пустой зале и бесконечно церемонно раскланивался с пустотой, встречая ушедшую эпоху. А сзади полумертвый от страха Изотов только приговаривал:
– Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…
Но граф не слышал. Он видел, как в залу вошла она. Как тогда, на корабле, на ней был длинный черный плащ с капюшоном, надвинутым на лицо…
Граф захрипел и упал навзничь на драгоценный паркет.
К дворцу уже подлетали тройки. С визгом и хохотом соскакивали цыгане, удалые скоморохи да плясуны. Обезумевшие люди графа бестолково носились перед домом, разгоняя приехавших.
Граф умирал. Умирал тяжело, в муках. Речь отказала – он хрипел. И глаза его наполнялись слезами. Он лежал на огромной кровати, под потолком, украшенным плафоном «Триумф Минервы»: аллегория триумфа императрицы Екатерины Второй в войне с турками.
На стене висел парадный портрет императрицы: Екатерина со скипетром и короной.
На столике у кровати лежал золотой медальон в форме сердца, осыпанного бриллиантами. Медальон был раскрыт, и внутри него улыбалась все та же императрица.
Только трое во всей России имели право носить такой медальон. Два фаворита императрицы – Григорий Орлов и Григорий Потемкин. И он… Но сейчас этого никто не помнил, и никого это не интересовало. И старый медальон пылился на столе, и старый человек, окруженный императрицами, умирал в постели.
Иногда он забывался. И в забытьи слышал собственный голос. И видел лицо деда, так напоминающее чье-то лицо.
– Чье лицо? – прошептал он.
И понял: его лицо… лицо старика, умирающего сейчас в постели.
– Не всегда был я старый, внучек, – говорил дед, – молодой был, да отважный, да забиячливый. И за то прозвали меня товарищи Орлом. А Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе.
Он видел…
…как поднимался его дед на плаху… как под ноги деду покатилась отрубленная голова казненного стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой отрубленную голову. И, засмеявшись, положил свою – под топор, на плаху.
– Увидел царь – и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – слышал он голос деда. – И помиловал он меня. Помни, внучек: до конца имей надежду и смерти не бойся.
– Смерти не бойся, – беззвучно шептали губы старого графа.
Около постели графа сидела Анна, любимая, единственная дочь графа. Ее мать умерла сразу после ее рождения. Сейчас Анне исполнилось двадцать лет.
Анна всматривалась в изуродованное страданием лицо графа. В глазах старика стояли слезы. Он о чем-то просил, что-то хотел сказать. Но она не могла его понять и только умоляюще шептала:
– Что прикажете, папенька?
– Сына просят, – сказал сзади Изотов, – за сыном велят послать.
Старик умоляюще кивнул.
– Пошлите за Александром, – сказала дочь и заплакала.
И опять граф впал в беспамятство. И опять он видел деда своего – старого Орла.
Они стояли перед дедом в ряд, пять красавцев гвардейцев, пять родных братьев.
– Пять братьев вас, пять Орлов… Ты, Гришка, самый красивый, – подмигнул дед Григорию. – Но зато ты, Алешка… – И дед глянул на Алексея. – А ну, покажи нам…
Привели быка. Черный, огромный, бык неподвижно стоял перед братьями. Алексей подошел к быку. Сжал пудовый кулак. И одним страшным, быстрым движением ударил быка меж рогами… Качнулся бык. Рухнул как подкошенный. Крик восторга вырвался у братьев.
– Да, ты самый сильный, – шептал дед, – но ты и самый буйный, осторожки в тебе нет. Но на то, внуки, даден вам брат Иван. – И он ткнул в старшего брата. – Он самый хитрый, и он отца вам вместо. А Владимир да Федор – младшие, всем вам преданы. Одна душа и одна голова… Покуда вместе будете, никому вас не сломить!
И он увидел императрицу совсем молодой великой княгиней на том балу.
– Тогда все ночи танцевали, – усмехнулся старик, – Елизавета села на трон после переворота… Был он ночью устроен… И теперь по ночам боялась спать. И Петербург танцевал, танцевал до утра. Бал… бал…
Они стояли в дворцовом зале – Григорий и Алексей, два красавца – высоченные, в блестящих гвардейских мундирах.
– Ох и хороша великая княгиня. Ей-ей, хороша! – шептал Григорий.
Екатерина, танцуя, вдруг обернулась.
– Отметила! – зашептал Григорий и совсем приник к уху брата: – Загадал, коли сейчас еще обернется… Ну, обернись, душа ты моя!
И опять, танцуя, Екатерина мельком взглянула на братьев. И улыбнулась.
– Моя будет, – прошептал Григорий.
Торжественно раскрылись парадные двери. Вошла высокая, полная, немолодая дама в роскошном платье.
– Императрица… Елизавета Петровна… – неслось по зале.
– Модница была… не нашивала одно платье два раза. После смерти остались в ее гардеробе пятнадцать тысяч платьев… – шептал старик.
За императрицей следовал тоже высокий, тоже дородный и тоже немолодой господин: граф Алексей Григорьевич Разумовский – фаворит и, как утверждала молва, тайный муж Елизаветы.
– Вот он, ночной император, – шептал Григорий Орлов брату. – А ведь простым певчим был, грамоты не знал… В хоре его увидела да и влюбилась без памяти. Попал в случай…
За Алексеем Разумовским важно вышагивал господин помоложе, столь же высокий и величественный – граф Кирилла Григорьевич Разумовский, родной брат Алексея, гетман Малороссии.
– А ведь недавно этот гетман свиней пас, – шептал Григорий. – Сам мне рассказывал: когда Алексей фаворитом стал, послал за ним офицера.
А Кирилла решил, что его в солдаты хотят упечь… со страху на дерево залез и три дня там просидел. С голодухи только слез. А теперь – вон они! Что случай делает! – И добавил лукаво: – А ведь они тоже братья и на нас с тобой похожие – такие же здоровенные… Только мы красивее да умнее.
И опять Екатерина, танцуя, взглянула на братьев…
Потом старик увидел Москву, зиму… Бежали сани. В санях они: Григорий и Алексей – молодые, в распахнутых шубах… Проезжали мимо белых колонн дворца на Покровке…
– Тпру! – закричал Григорий. И остановились сани.
Вот он дворец графа Алексея Григорьевича Разумовского. В переулке на холме за дворцом виднелась церковь.
– Церковь Воскресения в Барашах, – усмехался Григорий. – Здесь он тайно повенчался с императрицей… А может, и нас с Катериной когда-нибудь повенчают, да не тайно!
Алексей уставился на брата.
– Моя она, – усмехнулся Григорий, – любит меня без памяти… все сделает, как я скажу…
– Ох, Гришка, – любуясь братом, сказал Алексей. – Ей-ей, сущий враг!
Екатерина, прекрасная, молодая, танцует с Григорием. И открытое безумное женское счастье на ее лице…
Умирающий старик глядел на императрицу на потолке и шептал беззвучными губами:
– Ах, эти гордые твои фавориты, они всегда думали, что они выбрали тебя, а это ты их выбирала. Счастливая, ты всегда любила тех, кто был тебе нужен. Нас было пятеро братьев… удальцы-кутилы, любимцы гвардии… И ты взяла Григория и взяла тем нас всех… и всю гвардию. Ты знала: скоро… скоро умрет Елизавета. И тогда муженек, тебя ненавидевший, упечет тебя в монастырь да и женится на полюбовнице. И ты готовилась… Екатерина Великая…Екатерина Предусмотрительная.
Граф застонал. Изотов и Анна перевернули его на другой бок.
Теперь он видел гроб. В гробу лежала императрица Елизавета. Молодая Екатерина стояла на коленях у гроба, и слезы лились по ее лицу…
– Ты всегда умела плакать, когда хотела, – шептал старик императрице на потолке.
Гвардейцы стеной окружали гроб.
– Ишь как убивается, – сказал Иван Орлов.
– А император, муженек ее, в это время бражничает со своими немцами да с полюбовницей горбатой, – усмехался Григорий Орлов в другом конце зала.
– Опять немцы сядут нам на голову, – вздыхал Владимир Орлов, окруженный гвардейцами.
– А ведь матушку Елизавету Петровну отцы наши на трон посадили, – тихо начал Алексей и умолк.
– Дело говорит, – зашептали в зале.
Старик вспоминал. Точнее, это не были воспоминания. Просто когда боль отпускала, он уходил в ту жизнь. И жалкое, беспомощное тело, лежавшее на огромной кровати под балдахином, было не его тело… Его тело жило в той жизни – великолепная, мощная плоть…
– Скоро… скоро оно на бойню пойдет, – беззвучно смеялся старик.
Бал в разгаре – первый бал после траура по умершей императрице. Неряшливый, дрожащий старик в старом серебряном камзоле стоял у колонны.
– Лесток, лейб-медик умершей императрицы, – шептал Иван Орлов Григорию и Алексею, – его только что вернули из ссылки… Двадцать лет пух там от голода. А ведь это он когда-то Елизавету на трон сажал. Попомните, братья, как она его отблагодарила.
И еще один старик – в мундире с золотым шитьем, в орденах и лентах – вошел в сверкающую залу.
– Фельдмаршал Миних, – шептал Иван, – и его из Сибири вернули… Двадцать лет подряд господин фельдмаршал, полуголодный, картошку там себе на пропитание сажал. А ведь какую власть имел. Вот до чего тщеславие доводит.
– Ничего, они вернулись, – захохотал Алексей. – По мне, или все – или плаха.
– О плахе для нас, видать, уже заботятся, – усмехнулся Иван. И кивнул на молодого гвардейца, танцевавшего менуэт. Танцуя, гвардеец нет-нет да и посматривал на братьев. – Адъютант императора Перфильев… Говорят, его к нам приставили, – шептал Иван.
– Ба! Да он же игрок! Уж я-то знаю, как задобрить подобных господ! – смеялся Григорий. – Теперь каждую ночь стану проигрывать ему в карты. И он будет доволен, и император спокоен: ночью мы картами заняты. Ведь по ночам у нас перевороты делаются!.. Но торопитесь, братья, иначе разорюсь!
– Ты прав. – время выступать! – сказал Алексей. – Откроют заговор – только наши головы полетят… Катька Дашкова – сестра родная полюбовницы государя, ее, конечно, помилуют. Никита Панин каждый день иное говорит, один Бог ведает – с нами он иль нет. Кириллу Разумовского его брат Алексей с плахи за уши вытянет. Сама Екатерина вообще будет ни при чем… Только наши головушки…
– Ага, – засмеялся Григорий. – Если мою первой отсекут…
– Ага, – захохотал Алексей. – Уж я, как дед, пну твою дурацкую голову!
В гвардейских казармах шла большая игра. Играли – Перфильев, Григорий Орлов, офицеры-измайловцы, когда вошел Алексей Орлов. Поманил брата. Весело поманил, будто собираясь поведать о чем-то забавном.
– Я сейчас, господа. – Григорий бросил карты, подошел к Алексею, сопровождаемый внимательным взглядом Перфильева.
Будто рассказывая о веселом и все хохоча, Алексей сказал брату:
– Капитан преображенцев Пассек утром арестован императором. Заговор раскрыт…
– Кто сообщил?
– Никто не ведает… Но откуда-то слух, что арестовали его и раскрыт заговор. Теперь эта сумасшедшая девчонка, Дашкова, носится по Петербургу с этим слухом… Она всех нас под топор подведет. Времени нет, надо действовать. Фортуна за нас: император пьянствует в Ораниенбауме… на скрипице играет… Екатерина одна в Петергофе. Осталось одно: привезти ее в Петербург и объявить императрицей.
– Слушает, – кивнул Григорий на Перфильева.
– Вижу… вернешься к столу… продолжишь игру… И напои хорошенько, чтоб бела света не видел… Я отправляюсь сей час в Петергоф – за Екатериной. На рассвете жди меня на пятой версте у Петербурга со свежими лошадьми. Ну?
– С Богом, брат, – и до встречи: во дворце иль на плахе.
– Ух, как я пну тогда, Григорьюшко, дурацкую твою голову!
Григорий возвращается к столу. Перфильев вопросительно глядит на него.
– Презабавное амурное дельце предложил мне брат. Но я, как всегда, предпочел игру, – улыбнулся Григорий.
– А я, как всегда, даму, – захохотал в дверях Алексей. – Пожелайте мне удачи… с дамой. – И он весело подмигнул Перфильеву.
Старик шептал, глядя на Екатерину, парящую на потолке:
– Ах эта ночь… Тогда была белая теплая ночь… 28 июня… и двадцать восемь верст надо было проскакать до Петергофа – я отметил это странное сочетание цифр…
Карета, запряженная шестеркой, мчалась по дороге в Петергоф. На козлах – кучер, в карете за занавесками – Алексей Орлов. Рядом с каретой верхом скакал молодой офицер – капитан-поручик Василий Бибиков.
– Послушай, не торопись, береги лошадей, – сказал из кареты Алексей.
– Я люблю Петергоф, Алеша, – мечтательно отвечал с лошади Бибиков. – Там все: статуи, фонтаны, рощи – служат увеселению чувств…
– Береги, береги лошадей, Бибиков.
– А коли ударят тревогу, когда подъедем? – вдруг спросил Бибиков.
– Тогда – руби, Васька! – засмеялся в карете Орлов. – Мы должны захватить императрицу.
Подъехали к ограде Петергофского дворца. У ограды ни души – ни караульных, ни сторожей.
– Дворец неохраняем… странно, Алеша, – зашептал Бибиков. – Останься с лошадьми.
И Орлов выпрыгнул из кареты.
Осторожно открыл решетку главного входа. И ступил в парк.
В парке – ни души. Он крался мимо цветника к дворцу «Монплезир». И здесь ни души.
И тогда Орлов начал хохотать. Он шел по пустому парку и хохотал во все горло:
– Какой же ты болван, батенька… Не охраняется. Это она сторожей сняла… она слух пустила, что Пассек арестован за заговор, чтоб всех нас на дело поднять. А сама ни при чем. Сама будто безмятежно спит. Если заговор сорвется – объявит, что мы увезли ее силой. Ай да Катерина! Ох, врагиня!
Он подошел к «Монплезиру» – маленькому дворцу, построенному еще Петром Великим. Обошел дворец, остановился у потайной двери.
Коли я прав, потаенная дверь в ее покои будет открыта…
Толкнул – и дверь легко распахнулась…
Усмехнувшись, он вошел во дворец.
Торопливо взбежал по лестнице. Рядом со спальней Екатерины – ее уборная. И, проходя, он увидел золотое нарядное платье, разложенное на креслах.
– Ну как же… Сегодня из Ораниенбаума император ее навещает… платье приготовили… Вряд ли кого найдете здесь, батюшка император Петр Федорович.
Распахнул дверь в ее покои. Екатерина спала. От стука проснулась, открыла глаза.
– Пора вставать, – жестко сказал Орлов. – Все готово для вашего провозглашения.
– Как?.. Что?! – играя пробуждение, удивилась Екатерина.
– Пассек арестован. Остальное расскажу по дороге, не время медлить.
– Который час? – спросила она деловито.
Она сидела на постели – простоволосая, в сорочке…
Он посмотрел на нее. Она усмехнулась. И тогда…
Старик глядел на акварель над кроватью. Под акварелью стояла подпись: «Отъезд из Петергофа 28 июня 1762 года».
– Англичанин Кестнер акварель эту изготовил. И только для нас с тобой… чтобы помнили мы тот день…
Вот я веду тебя к карете… а этот вблизи кареты стоит – камердинер твой… В воротах твоя камер-фрау… а этот, верхом на лошади, – Васька Бибиков… А это – зеваки, рабочий люд… Не узнали они тебя, оттого шапки у них на головах…
Орлов вскочил на козлы рядом с кучером:
– С Богом!
Карета понеслась в Санкт-Петербург.
Тысячи людей – у храма Казанской Божьей Матери. Гвардейцы теснили толпу. Екатерина в черном платье поднималась по ступеням собора, окруженная братьями Орловыми. За ними – Кирилла Разумовский, Никита Панин, гвардейские офицеры.
– Матушка наша самодержица – императрица Екатерина Алексеевна!
Вопли восторга, крики толпы, «ура!» гвардейцев. И под перезвон колоколов навстречу Екатерине вышло духовенство…
Императрица на потолке улыбалась.
– Как я тебя знаю. Никто так тебя не знал, матушка государыня, – шептал старик.
Карета с закрытыми занавесями, окруженная гвардейцами, подъехала к Ропшинскому дворцу. Впереди на лошади – огромный, тяжелый Алексей Орлов. Из кареты вывели низложенного императора…
– Он дал себя свергнуть легко, как ребенок, которого отсылают спать, – шептал старик.
Петр Федорович входит во дворец. Худенький, жалкий, похожий на мальчика, он совсем потерялся рядом с исполином Орловым. Полуобняв за плечи, Алексей Орлов вводит его в спальню – место заточения.
– Она поручила мне охранять свергнутого императора… Поручила… зная, что Гришка хочет стать ее мужем, – шептал старик – Но пока был жив этот несчастный выродок, ее законный свергнутый муж, Гришка мужем-то стать не мог… И она все-таки поручила его нам. Яснее своей воли не выскажешь!
– Позаботься о нем, Алексей Григорьевич, – говорит Екатерина, – муж он мне все-таки. И не должен он терпеть ограничений ни в чем, кроме свободы. Следи, чтоб не обижали.
Ольга Елисеева
«Княжна Тараканова» от Радзинского
«Авантюрьера», или История для ослов
Мой издатель будет очень счастлив,
Будет удивляться два часа,
Как осел перед которым в ясли
Свежего насыпали овса
Н. С. Гумилев
Я держала в руках книгу в изящной, ламинированной обложке и испытывала непреодолимое искушение поднести ее к свече, выпустить алого безжалостного мотылька на сероватые, почти газетные страницы. К свече… Жаль, что на дворе не «галантный» XVIII век и в доме уже не принято шутить с огнем! Поэтому ни казнь над старинным бабушкиным шандалом, ни торжественное сожжение в камине сочинениям Эдварда Радзинского от моей руки не грозило. Как писала Екатерина II: «Даже церковь считает себя удовлетворенной, если еретик сожжен. Моя записка сожжена, не захотите же вы предать огню и меня саму».
Но «еретик»-то остался цел, и ворох его «записок» тоже. Нет в наши дня ни испанской инквизиции, ни подсвечников с экранами - одни танки да национальный вопрос - скучная эпоха! Возможно, именно поэтому, дабы развеять тоску благосклонного читателя, в последнее время заметно потянувшегося к историческим книгам на родные сюжеты, издательство «ВАГРИУС» предприняло публикацию собрания сочинений Э. Радзинского в 7-ми томах.
Написанные легким языком, эти книги втягивают читателя в бесконечный хоровод событий и лиц от Сократа и Нерона до Распутина, Николая II и Сталина. Судьбы великих грешников и великих диктаторов переплетаются в колоссальной трагедии, имя которой - человеческая история. Один за другим проходят портреты крупных государственных деятелей и авантюристов, все они прописаны с большой психологической напряженностью, все страдают, мучаются, перешагивают через обыденную мораль, тяготятся будущим возмездием или уже получают его. Может быть, именно поэтому большинство героев Радзинского балансируют на грани помешательства, видят сверхъестественные явления, слышат голоса, беседуют с призраками, словом становятся жертвами борьбы автора за повышенный психологизм в трактовке образов. Впрочем, в конце времен возможно любое смещение реальности: Мак-бенах, господа, мак-бенах.
Персонажей, конечно, жалко, но они, как крепостные актеры, принадлежат автору, хочет - распродает своих «амуров и зефиров» по одиночке, хочет - целой труппой, или как поместный графоман заставляет играть роли в написанных им пьесах, не считаясь с тем, что и у Пастушки торчат из-под платья валенки, а благородный сеньор разговаривает с нижегородским акцентом. «Бумага терпит все, - как откровенно сказала однажды все та же Екатерина II Дени Дидро, - она белая, гладкая и не представляет препятствий ни вашему возвышенному уму, ни воображению. Я же, бедная императрица, работаю для людей, а они чрезвычайно чувствительны и щепетильны.»
Эти «чувствительные и щепетильные» люди жили давно, более 200 лет назад, и вот они-то в, отличие от героев книг, не принадлежат писателю, не являются предметом торга и имеют некоторые, если не юридические, то по крайней мере моральные права. Когда речь идет о реальных, а не вымышленных исторических персонажах, о конкретных событиях, то со стороны автора было бы по меньшей мере неплохо добросовестно познакомить с ними читателя. Не просто познакомиться самому, а именно познакомить читателя - это ведь разные вещи, не правда ли? Предоставить тому, кому адресована ваша книга, точную информацию о происходившем - простой акт уважения, а именно его в работах Радзинского найти невозможно. Он знакомит аудиторию с фактами на свой, очень тщательный выбор, оставляя за бортом все, что может поколебать его построения. Не даром считается, что сказать половину правды - иногда хуже, чем солгать.
«Я не буду говорить, Катилина, что ты плут, мошенник и лгун!» - как писал Цицерон в своих обличительных речах против своего политического противника. Я не буду говорить о бесконечных неточностях автора в датах, бытовых мелочах и портретных характеристиках - т. е. всем том, что и составляет образ эпохи.
Скажу только, что не будь я специалистом по истории того самого «галантного» XVIII в., я бы столь же легко, как и многие другие читатели, проглотила внешне очень броские и интересные книги Радзинского. Но я профессиональный историк и следовательно имела несчастье поперхнуться на второй же странице «Княжны Таракановой», узнав, что Алексей Орлов взрывает собственных матросов на корабле ради развлечения итальянской толпы…
Заметьте, как часто люди выдают себя посредством символов. На корешках книг издательства «ВАГРИУС», изображен маленький белый ослик, бодро задравший уши. Судя по каталогу, издательство существует уже 5 лет, и дела его идут неплохо. Если в 1993 г. осел был совсем маленький, а в 1995 г. - побольше, то к 1997 г. он не только вырос, но и посеребрился. Милое животное - невинный шарж на читателей, которые готовы обрывать ягоды с любой «развесистой клюквы», как писал Дюма, или на самих издателей, которые с той же готовностью срезают купоны с того же мощного дерева.
Почему именно Екатерина?
Когда в городе станет темно,
Когда ветер дует с Невы,
Екатерина смотрит в окно,
За окном идут молодые львы
…………………………………………
Они войдут, когда Екатерина откроет им дверь.
Б. Б. Гребенщиков «Молодые львы»
Длинная драма человеческой истории имеет множество действующих лиц. Одни из них известны лишь специалистам, других - знает весь мир. С тех пор как история сделалась наукой, всегда существовал круг профессионалов, занимающихся даже самыми, на первый взгляд, незначительными нюансами нашего прошлого. Однако массовый интерес к тем или иным историческим периодам постоянно колеблется. Его всплески и падения зависят от множества факторов, в частности от той исторической эпохи, в которой живут сами читатели и исследователи.
С конца 30-х по конец 50-х гг. такими «больными» для нашей культуры темами были правление Ивана Грозного и петровские преобразования. Каждый народ смотрится на себя в зеркало своей прошлой истории. Судя по тому, что эпохи Грозного и Петра оценивались в советской исторической науке и шире культурной традиции в целом положительно, можно прийти к выводу, что наши соотечественники оглядывались в эти зеркала не без удовольствия. Прямые аналогии, возникавшие в их сознании при сравнении своего времени с теми далекими периодами русской истории, позволяли объяснить положение, когда экономические, политические, социальные и культурные сдвиги сопровождались значительными человеческими жертвами.
Позднее, на излете 60-х, в 70-е и 80-е гг. в более ослабленной, но все-таки достаточно четкой форме проявилось тяготение интереса образованной публики к движению декабристов. Эпоха замедления темпов развития Российской империи, постепенное окостенение ее государственного аппарата и попытка горстки смелых одиночек противопоставить себя власти - находили живой отклик в душе советской интеллигенции и вызывали у нее ясные ассоциации с современным ей миром «застойной» действительности, тайным самиздатом и небольшими диссидентскими организациями, в которые мало кто входил, но о существовании которых все знали.
Впрочем зависимость читательского интереса от реалий собственной эпохи не всегда была столь лобовой. Чуть позднее, уже в период разложения советской системы, возросло любопытство интеллектуальной аудитории к краткому царствованию Павла I, обусловленное во многом мистическими исканиями этого рыцарственного самодержца и его связями с европейской масонерией, символы и духовные ценности которой быстро оживали в России, пробивая себе путь сквозь ледяное крошево еще недавно незыблемых глыб советского миросозерцания.
К. Морозов Новоспасский монастырь в Москве
Итак, мы возвращаемся обратно, в 1775 год, когда все наши действующие лица живы. Еще живы. 1775 год, август. Петропавловская крепость.
В камере Елизаветы князь Голицын закончил тот самый последний допрос.
Как нераскаявшаяся преступница, вы осуждаетесь на вечное заточение…
Через некоторое время он вышел из камеры.
Коломенское, шесть двадцать утра.
Императрица уже в своем кабинете. Окно распахнуто, в кресле, как всегда, расположилась английская левретка, смотрит в открытое окно и лает, завидев на реке движущуюся лодку.
Екатерина работает.
«Как был приятен для меня конец этого года. У сына в марте должен был появиться первенец. Я ждала мальчика. Ибо тогда сразу упрочится положение династии. И мое положение. Хотя, не скрою, эта бестия в крепости… меня тревожила. Я понимала, что она должна умереть со дня на день. И тогда - тайна навсегда… А она все время требовала встречи. Мне надо было с кем-то посоветоваться. Но мой друг… соколик… сударушка… душа моя… (Так государыня именовала Григория Александровича Потемкина.) По случаю мира с турками я наградила соколика графским достоинством. Ближе его сейчас никого нет… Но посоветоваться с ним в этом деле нельзя. В последнее время он стал положительно несносен. Как когда-то у Григория (у Орлова)… у него появилась идея во что бы то ни стало жениться на мне. Этот безумец решил стать государем. И надо отдать ему должное: он умеет устраивать зрелища. Когда я была в Москве…»
Навестить тебе надо, матушка, Троице-Сергиеву лавру, - говорит фаворит.
«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение… И я с радостью вняла призыву соколика».
Она идет по двору Троице-Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.
В блуде живешь!..
Покайся, государыня! Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь и к вину грязь».
Освяти жизнь таинством брака, государыня!
И расступаются монахи - Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени.
Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!
Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги… Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу.
Екатерина заплакала.
«Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену. Но я поняла, что придется что-то делать. Мне надобно было показать, что он отнюдь не всесилен. Было два выхода обуздать этого забавного безумца. Удалить его вообще - но он мне нужен, мне нужна эта беспощадная, страшная мужская воля. О, если б я была мужчиной!.. Оставалось второе - удалить его из опочивальни. Это, конечно, жаль, ибо сей господин - самый презабавный чудак, которого я видела в наш железный век… Короче, советоваться с ним сейчас в деликатных вопросах касательно женщины, именующей себя плодом тайной любви императрицы с фаворитом, означало родить новые сцены… А я устала от прежних. Так что, как всегда, пришлось…»
Она позвонила в колокольчик. И появился тот молодой красавец - новый секретарь Петр Васильевич Завадовский. - Князя Вяземского пригласите ко мне. Завадовский восторженно смотрит на императрицу, будто не слыша приказания.
«Конечно, он ничтожен, да прелесть! Что делать… Григория Александровича придется удалить из опочивальни».
Я прошу вас, Петр Васильевич, душа моя, - совсем нежно повторяет Екатерина Завадовскому, - попросить ко мне князя.
В кабинете князь Вяземский и Екатерина.
Какие новости из Петербурга об известной женщине?
Князь внимательно глядит на императрицу:
Жить ей осталось недолго, как пишет в своем последнем донесении князь Александр Михайлович.
Но не могу же я с ней встретиться?.. - вдруг говорит императрица.
Князь, как всегда, понимает.
Вы должны с ней встретиться.
Нет, нет, не уговаривайте, это невозможно!
Ваше величество, я ваш преданный раб, но я смею настаивать на встрече с известной женщиной.
«Это самое в нем ценное - он всегда настаивает на том, чего хочу я сама».
Если я на это соглашусь… вы знаете наш двор… это стая борзых. Нигде в мире нет таких сплетников. Немедля распространятся слухи, что сия авантюрера что-то из себя представляет.
Никаких слухов не будет, покуда вы в Москве. Именно потому я настаиваю на этой встрече сейчас. Мы сообщим о вашем легком нездоровье. И вы сможете отсутствовать несколько дней. Одновременно дадим в газете сообщение о какой-то аудиенции, данной вами в это время в Москве какому-нибудь лицу… Никому и в голову не придет!..
Подите с богом, князь, - прервала государыня, - я должна все обдумать.
Она вернулась к письменному столу.
«Ах каналья, ах бестия, проделать из-за нее такой путь… Однако пора приниматься за письмо к Гримму…»
«Пишу вам из Коломенского, где по случаю нездоровья провожу в праздности уже несколько дней. Том Андерсон, моя любимая левретка, сидит напротив меня в кресле и лает в открытое окно на судно, поднимающееся по Москве-реке. А я, пользуясь временем болезни, решила написать очередную пьесу. Надеюсь, у нее будет счастливый конец. Вы знаете, как я ценю в искусстве все радостное и веселое. По моей просьбе у нас даже Танкреда играют с благополучным концом…»
Коломенское.
Из дворца выходит князь Вяземский в сопровождении офицера в гвардейском мундире и в серебряной каске с черными перьями, надвинутой налицо.
Карету князя Вяземского, - кричит слуга. Карета выезжает из ворот Коломенского на большую дорогу.
На следующий день карета, сопровождаемая эскортом гвардейцев, въезжает в Петропавловскую крепость. Эскорт остается у ворот, карета громыхает по крепостному двору.
Петропавловская крепость. В помещении коменданта князь Вяземский и комендант.
По повелению матушки велено допросить арестантку доверенному лицу от государыни.
За князем Александром Михайловичем посылать… или как? - усмехаясь, спрашивает комендант.
Князя Голицына извещать не следует, дабы не плодить ненужных обид.
Князь Вяземский и офицер входят в камеру.
На кровати лежит Елизавета. Два солдата и капрал сидят на стульях в углу комнаты. Тускло горит свеча.
Оставьте нас, - приказал Вяземский. Караульные вышли из камеры. Вяземский вопросительно посмотрел на гвардейца. Тот слегка наклонил голову. Вяземский встал и тоже вышел из камеры.
В камере остались двое: Елизавета, лежащая на кровати, и офицер, молча сидящий в углу.
Я тоже любила носить мужские костюмы, Ваше величество.
Офицер усмехнулся, снял каску, положил рядом. Длинные волосы закрыли лицо. Екатерина отодвинула волосы и потянулась было приподнять свечу, чтобы осветить кровать.
Не надо, Ваше величество, - послышался резкий голос с кровати, - если вы хотите узнать, красива ли я, это надобно было делать несколько раньше. А я знала, что вы придете… Я давно поджидаю вас, Ваше величество.
Мой приход, голубушка, ровно ничего не значит.
Напротив, он означает, что Ваше величество действительно столь проницательны, как об этом говорит вся Европа. И вы давно почувствовали, что я могу сообщить вам нечто, что никому другому не сообщу…
Приступ кашля прервал ее.
«Я не люблю лести. Но почему-то самая грубая лесть всегда обезоруживает меня…»
- …Вы очень больны.
Да-да… И притом в нынешнем моем положении…
Я распоряжусь, чтоб впредь караульных вывели из вашей камеры.
Вы действительно очень добры. Жаль, что мне недолго пользоваться добротой Вашего величества, этим ливнем благодеяний…
Она опять помолчала. Молчала и государыня.
Итак, Ваше величество, - наконец сказали из темноты, - она есть.
О ком вы говорите? - прошептала Екатерина.
Вы поняли, Ваше величество… Августа… Дочь…
Вы опять за свое?! Если вы позвали меня выслушивать наглые дерзости…
Екатерина вскочила и в бешенстве заходила по камере. И опять приступ кашля прервал императрицу.
Время комедиантствовать мне не отпущено, Ваше величество. Итак, я могу рассказать вам то, что вы больше всего хотите знать и больше всего боитесь узнать. Но с условием…
Екатерина молча слушала.
Вы отпустите на свободу.
Екатерина засмеялась.
Вы не поняли. Не меня, Ваше величество. Меня отпустить на свободу уже не в вашей власти. А на свободу… вы отпустите их… всех, кого заточили вместе со мной. И я с вас страшную клятву возьму, что все так и исполните.
Я добросовестно изучила вас, голубушка, по вашим показаниям. Никогда не поверю, что вас может волновать чужая участь.
Вы не правы, это волнует перед… Очень боязно туда являться… с лишними-то грехами. Но, конечно, главный другой резон. Тут вы правы. - И, помолчав, она сказала: - Человек среди них… есть… Я много грешила с мужчинами… Но любила его одного… И сейчас люблю. Одно воспоминание о нем сжигает… Но полно. Итак, клятву, Ваше величество!..
Опять наступило молчание.
Ну что ж, голубушка, быть по-вашему. Клянусь…
Спасибо, Ваше величество, вы оказались истинно добры. Продолжился ливень благодеяний… Итак, все это началось два года назад. Боже мой!.. Всего два года. Будто в другой жизни… Не со мной. Мне теперь кажется, что я тут и родилась… в этой тюрьме. Итак, это случилось…
1773 год. Замок Оберштейн. - Князь купил для меня тогда этот замок. И я жила там одна. Есть разные способы расставаться с мужчинами. Самый верный - притвориться чересчур влюбленной, и тогда ты ему быстро опротивеешь, и он бросит тебя, к твоему счастию. И есть единственный способ удержать мужчину - это показать ему, как он тебе надоел… Я сказала князю, что хочу пожить одна в Оберштейне. И страсть его тогда достигла предела. Он тотчас захотел на мне жениться…
В уборной принцессы в замке камеристка Франциска фон Мештеде помогала ей одеваться…
Когда вы ее отпустите из тюрьмы, Ваше величество, не забудьте распорядиться, чтобы ей отдали все мои туалеты… она так их любила, - засмеялась Елизавета.
Ах, госпожа, - говорит Франциска, - я все отдала бы, чтоб щегольнуть в таком платье!
Ты еще так молода, милая, у тебя все впереди.
А у меня для вас письмецо, госпожа, все от того же очень богатого господина.
Седьмое послание за два дня! Ох, как скучно. Надеюсь, ты сказала ему, что я умерла и чтобы он меня больше не беспокоил.
Да, и он немедленно ответил: «Передайте письмо принцессе на тот свет!» Ах, он так богат!
Я уже догадалась, милая, по той горячности, с которой ты передаешь его письма. Жаль, что богачи не молоды и не хороши собой. Природа заботится о равновесии.
На этот раз исключение, госпожа: он очень молод и очень красив.
Ну что ж ты молчишь о главном!
Ах, Ваше величество, я никогда не могла устоять перед мужской красотой!
Екатерина вздохнула.
Я приняла его за туалетом.
Камеристка вводит Доманского в уборную принцессы.
Сударь, это слишком, - сурово начинает принцесса. - Мало того, что вы подкупаете мою прислугу и она ежедневно мучает меня вашими посланиями! Мало того, что вы посмели дать ей деньги, чтобы она проводила вас ко мне!..
Но откуда вы знаете?
Вы платите много, но я плачу больше… Как вы осмелились забыть, что я невеста немецкого государя?! Я завтра же попрошу жениха оградить мою честь!
Вы грозите мне гибелью… Как странно! Неужели вы не поняли, что жить без вас… Убейте меня!
Доманский выхватил кинжал и протянул принцессе.
Принцесса расхохоталась.
Дорогой мой! Оставим это для юных девиц пятидесятых годов, только что покинувших монастырь. Увы, я принадлежу другому поколению - у нас уже мало иллюзий. Так что уберите кинжал, и начнем говорить серьезно. Я заметила вас еще в Париже. На всех балах вы следили за мной из толпы. Но у вас беда… Вы слишком красивы, чтобы остаться незамеченным. Итак, зачем вам понадобилось завоевывать мое сердце? Только прошу: ни слова более о любви. Я видела любовь и могу сказать точно, молодой красавец, она вам не грозит.
Он усмехнулся, вынул табакерку, взял понюшку табаку, собираясь с мыслями, и спокойно начал:
Итак, действительно мы следим… за вами.
И давненько?
Уже со времени Парижа. Вы блестяще образованны. Вы прекрасны. Вы изворотливы. Вы жаждете приключений… И еще есть одно обстоятельство. - Он помедлил и продолжал, улыбаясь: - Как любит судьба насмешничать, милая принцесса! Когда вы выдумывали все эти россказни про Володимирскую принцессу… вы не знали самого главного.
Он остановился. Она с напряженным вниманием ждала.
Вы удивительно похожи… - медленно начал Доманский. И опять замолк.
На… кого? - не выдержала принцесса.
На ту, за кого вы мечтали бы себя выдавать. Нет, не на принцессу Володимирскую! Никакого княжества Володимирского в России не существует… Но зато существует она.
Принцесса пожирала глазами Доманского.
Ее зовут Августа. Не правда ли, подходящее имя для августейшей дочери русской императрицы от тайного брака с вельможей Разумовским? Думаю, она дала это имя своей дочери, чтобы никто не смел усомниться в ее происхождении. - Он усмехнулся. - Но императрица справедливо опасалась за ее судьбу после своей смерти. Поэтому ее вывезли из России, когда девочке было десять лет, и поселили тайно в маленьком городишке в Италии. Это сделал ее учитель, некто Дитцель, который и поведал все это на смертном одре отцу иезуиту. Ну, а тот уж нам… - И он замолчал.
Принцесса сидела потрясенная, не спуская глаз с поляка.
А теперь будьте внимательны, Ваше высочество…
И он вынул из камзола и положил перед нею бумагу:
Вот это - завещание императрицы Елизаветы в пользу ее дочери… той самой дочери.
Принцесса схватила лист:
Подлинное завещание?!
Это несущественно, те, кто составлял его, имели в руках истинные тексты завещаний русских царей, хранящиеся в царском архиве. - Он засмеялся и продолжил: - Итак, сейчас в России на троне безродная немка. И русская публика отлично знает, что сын этой немки и наследник престола рожден ею отнюдь не от несчастного супруга, убиенного Петра Третьего… Итак, остается Августа… Последняя из Дома Романовых. Последняя претендентка на престол! И если уж появиться ей на сцене, то сейчас, когда крестьянский царь Пугачев жжет помещиков!.. А Пугачева братом твоим сделаем!.. Смирим его и с ним соединимся! И дворянство все перебежит к тебе, когда поймет, что одна ты сможешь чернь успокоить… А тут и мы из Польши огонь запалим. - Он говорил исступленно, яростно. - Вся Конфедерация с тобой восстанет… В смуте исчезнет империя… Как бред… Не впервой нам сажать царя на Руси, коли слыхала про Дмитрия-царевича… - Доманский был в безумии; шептал, болтал: - Возмездие немке, растерзавшей Речь Посполитую… Возмездие!
Принцесса успокоилась первой.
Но коли Августа действительно существует, отчего вы ее не призвали?
Лицом она на тебя похожа, да не характером. Теремная она царевна: тиха, скромна, пуглива. За пяльцами ей сидеть, а не царства завоевывать… Давно за тобой следим. И как от кредиторов во Франкфурте с пистолетом отбивалась…
Доманский поднялся со стула и торжественно объявил:
Да здравствует Августа, дочь Елизаветы! Виват! Виват!
Она усмехнулась:
Мой друг, я не люблю отбирать чужих любовников и чужие имена. Итак, запомните: никакой Августы нет. И никогда не было. Все это досужие выдумки… Существую только я, Елизавета, дочь Елизаветы, объявлявшая себя прежде принцессой Али Эмете Володимирской, ибо боялась открыть миру свое истинное имя, чтобы не претерпеть от врагов.
Ночь. Доманский и принцесса в спальне. Зажжен тот шандал - и в тусклом свете два обнаженных обессиленных тела.
- … С ним я поняла: любовь похожа на смерть. Эта боль и нежность… Как я любила его! Но ту мечту я любила больше…
Елизавета замолчала. Молчала и Екатерина. Так они молча сидели в тусклом свете свечного огарка. Наконец Екатерина сказала:
Пусть он помолится Богу за то, что я дала тебе клятву.
Прощайте, Ваше величество, - засмеялись из темноты. - Мне умереть, вам жить. Что лучше, о, если бы знать?!
Вам действительно скоро умереть… Неужели не хочется облегчить душу? Кто ваши родители? Кто вы на самом деле? Как ваше истинное имя?
Вы слишком умны, Ваше величество, чтобы ждать от меня ответов. Я решила умереть Елизаветой. Я заплатила за это своей жизнью. И я умру ею… Все, что я вам сейчас рассказала, этому не помешает. Я освободила его, моя совесть чиста перед ним. И перед собою. Ибо вы никому не посмеете передать все это. Вы будете молчать о моем рассказе даже на Страшном суде. И те, кого вы вынуждены будете посвятить в эту тайну, будут молчать также. Я знаю цену своему поступку. И предвижу все, что случится с той несчастной. Но… я всегда грешила во имя любви.
Прощайте, голубушка, я исполню свою клятву. Но на прощание я вам скажу: вы страшная!.. И много несчастных спасено будет с вашей погибелью. Вы и есть дьявол во плоти.
Обе мы дьяволицы. Потому что обе - Королевы.
«Вскоре я уже была в Коломенском и впервые после „болезни“ позвала своего нового секретаря».
Кабинет Екатерины в Коломенском.
Завадовский с бумагами в руках восторженно смотрит на императрицу.
Как драгоценное здоровье Вашего величества? Вы выглядите уже веселой.
Запомните, молодой человек истинно великие люди не могут прожить и дня без смеха и шуток, что бы с ними ни случилось. Печальны и надуты только глупцы.
Но вы были столь больны, вы не выходили несколько дней.
Ох, друг мой. - Она взяла его нежно за руку. - Я открою вам рецепт от всех болезней, - сказала она, не выпуская руки молодого человека. - Берете тяжелобольного, запираете его одного в огромную двенадцатиместную карету, везете за двадцать пять верст, заставляете выйти и отстоять торжественную обедню от начала до конца под всеобщими взглядами. Затем угощаете его двумя аудиенциями и одной беседой с приезжим коронованным глупцом. Даете ему подписать двадцать бумаг. Затем подаете ему обед, к которому приглашено еще пятнадцать человек, каждому из которых он должен оказывать внимание. Клянусь, уже в середине дня ваш больной будет весел, как птичка. И второй рецепт: работа, работа, работа. Но не забывайте: соединяйте делание с ничегонеделанием. Наконец, третий рецепт: окружайте себя веселыми, забавными людьми. Вот, например, граф Потемкин. Он так неподражаемо шевелит ушами и так презабавно передразнивает любые голоса! А что забавного умеете вы?
Ничего, Ваше величество, - испуганно отвечал оробевший Завадовский.
Вот так уж и ничего?
Совсем ничего… Я только умею говорить всем людям приятное. Отец меня научил: злыми имеют право быть только умные.
Екатерина засмеялась.
Вам не надо шевелить ушами. Вы и так далеко пойдете.
«Мне надо было непременно обуздать графа Потемкина. и, кажется, я изобрела не самый неприятный способ».
1776 год. Санкт-Петербург, Зимний дворец. «Еще в Москве в декабре я узнала о смерти всклепавшей на себя чужое имя. В начале года я вернулась в Петербург и готовилась отпустить всех. И, клянусь, я решила не трогать эту тень - эту злосчастную Августу. Я с нетерпением ждала рождения внука. Это должно было укрепить династию. Но боже, боже… Что случилось! Все эти несчастья… эти нестерпимые муки невестки… Я сидела у ее изголовья и ничем не могла ей помочь. Эти крики… И ее последний вздох. И несчастье сына. Его слезы… Все, все пережила я. Рушились все надежды… Как воспален мозг! Когда соколик увидел меня, он сделал то, что надо было сделать, - он зарыдал вместе со мной, как баба. И мы, обнявшись, плакали. И опять все надо было начинать сначала - бездетный Павел, без жены и наследника… А в это время где-то рядом существовала эта Августа, которую в любой момент… И эти вечно бунтующие поляки!.. Как бы нам ни было плохо, мы не смеем забывать об обязанностях. Еще не сняв траур по несчастной невестке, я тут же связалась с герцогиней Вюртембергской и стала подыскивать Павлу новую жену. И вот тогда-то мне пришлось подумать об этой Августе. Как только сняли траур, я, как всегда, созвала в Эрмитаже свой избранный кружок».
Из Зимнего дворца Екатерина переходит в Эрмитаж. Сверкающие огромные залы, увешанные бесчисленными картинами, золотые рамы картин, мрамор эллинских статуй, роспись потолков… И никого. Она идет одна среди этого великолепия. «Меня окружает здесь множество замечательных предметов. Но мне они совершенно не нужны. Я очень похожа на киргизского хана, которому императрица Елизавета пожаловала огромный дом в Оренбурге, а он поставил во дворе этого дома палатку. И жил в ней. Так и я держусь во всем этом великолепии своего маленького угла».
«Здесь находятся люди, которых я люблю. И здесь наконец я не чувствую себя зайцем, которого весь день травят борзыми. Но сегодня здесь меня интересовал только один человек…» В залу вошел Рибас. Екатерина милостиво улыбнулась ему - и Рибас тотчас поспешил к императрице. Она протянула ему руку. И он поцеловал ее в изящном безупречном поклоне.
«Сей хитрец, которого я тогда оставила в Петербурге, быстро обтесался и умудрился жениться на моей любимой горничной Настеньке Соколовой, незаконной дочери богача графа Бецкого. Эта пронырливая и остроумная женщина в курсе всех моих тайн, так что и муженьку приходится тоже доверять, что я делаю с удовольствием, ибо он не только сообразителен, но и храбр и, говорят, блестяще владеет шпагой. Я сделала его членом своего интимного кружка. Я счастлива высшим счастием правителя. Я будто притягиваю нужных мне в данный момент людей».
Екатерина и Рибас уединились в стороне от играющих.
У меня к вам вопрос, сударь. Я знаю, что вы ездили с секретным поручением графа Орлова. И по заданию Алексея Григорьевича пытались проверить ложные слухи о существовании некой Августы, якобы дочери покойной императрицы.
Как проницательно выразилось Ваше величество: именно ложные, - тонко усмехнулся Рибас. - Потому что никакой Августы не может существовать.
«Приятно иметь дело с умным человеком».
Однако на всякий случай вам следует побеседовать с неким поляком…
Вы имеете в виду, конечно, господина Доманского, - мило улыбнулся Рибас.
Я стараюсь не запоминать имен подобных господ. Итак, я собираюсь непременно помиловать сего господина, учитывая его молодые лета и то, что авантюрера завлекла его в любовные сети… Но он этого пока не знает.
О, милосердие Вашего величества!.. Значит, я смогу ему это сообщить… в обмен на точные известия, где, естественно по слухам, обитает сия фантастическая особа?..
После чего вы сами отправитесь в те места…
Понял, Ваше величество: чтобы лично убедиться в неосновательности подобных слухов.
1776 год, март. Петропавловская крепость.
В камеру Доманского входит Рибас с самой широкой из своих улыбок. И с порога начинает без умолку говорить:
Ах, мой старый друг! Я жажду заключить вас в объятия!
Доманский с изумлением уставился на Рибаса, силясь вспомнить, откуда он его знает.
Неужели не вспомнили? Ну? Ну?
Господин Рибас, - наконец произнес поляк.
Милейший, - обратился Рибас к караульному. - Принеси-ка нам пару бутылок вина по случаю приятной встречи.
К изумлению Доманского, просьба была тотчас выполнена, и две бутылки вина появились в камере.
Рейнское и анжуйское, - объявил Рибас. - Какое предпочитаете? В этой крепости неплохое вино… И, главное, достаточно выдержано временем.
К сожалению, я редко пользуюсь этим погребом.
А я - к счастью, - сказал Рибас, разливая вино. - Итак, за ваше скорейшее освобождение! Как? Я не сказал вам? Вас очень скоро освободят. Это замечательное известие. Но есть и печальное… На днях скончалась наша общая знакомая. Да, ушла в лучший мир. Я поручил показать вам могилу известной вам женщины.
Доманский сидел, молча уставившись перед собой.
Как видите, более вас ничего тут не удерживает. Хотя нет, надо уладить перед отъездом вашим еще одно маленькое дельце. Вы сообщите мне город в Италии… где нынче… находится она.
Кто? - прошептал Доманский.
Та, которая погубила жизнь известной нам с вами женщины. Ведь если б вы не рассказали ей про злосчастную Августу…
Проклятие! Откуда вы знаете?
Ну-ну… Вы уже догадались откуда, - впервые серьезно сказал Рибас. - Итак, вы сообщите мне, где она. В обмен на скорейший ваш отъезд из крепости. Советую не упрямиться. Коли вы хорошо меня вспомнили - догадываетесь, что я все равно все о ней узнаю. Уж если пес пошел по следу… Итак: сначала вы мне послужите, потом я вам… Все-таки здесь прекрасный погреб, я всегда утверждал: пить вино надо в тюрьме! - Он поднял бокал: - За то, чтобы впредь вы не пользовались этим погребом!.. Я вижу: вы решились.
Будьте вы прокляты, - пробормотал Доманский.
Всегда ценю такое начало, - засмеялся Рибас.
Тучный хозяин французской лавки, в котором с трудом можно узнать когда-то молодого и стройного слугу Рибаса, внимательно смотрит на щеголя в надвинутой на глаза шляпе. Сей щеголь и есть господин Рибас собственной персоной.
Очень трудно узнать человека в этом борове, - сказал Рибас.
Да уж, - будто речь шла не о нем, вздохнул хозяин.
Но я попытаюсь, - сказал Рибас и неожиданно отвесил хозяину лавки великолепную оплеуху. Но рука его только просвистела в воздухе, ибо толстяк с поразительной ловкостью увернулся от удара. Последовала новая попытка оплеухи - и вновь толстяк, как матадор от быка, ушел от удара. - Пожалуй, я тебя узнал, - произнес Рибас.
А я вас что-то не припоминаю.
Но в этот миг оглушительная пощечина достигла цели.
Толстяк поперхнулся, а потом сказал с нежностью:
Ну конечно, узнал вас, хозяин! Рад вас видеть, господин Рибас!
Русского языка так и не выучил.
Ты понял, зачем я пришел?
Опять!.. Опять!.. - застонал толстяк. - Бессонные ночи, скачки на лошадях… О, как я хорошо жил, сударь!.. О, зачем вы объявились?..
Вскоре в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилось объявление: «Из столицы выехал испанский дворянин Де Ри вместе со своим слугой».
Прошло несколько месяцев.
В этот вечер в Эрмитаже избранный кружок императрицы, как всегда, играл в карты. Играли в «макао» на двух столах. И каждый выигравший черпал ложечкой бриллианты из ящичка посреди стола. Екатерина, с вечной своей благодетельной улыбкой, глядела на играющих.
«Я стараюсь чаще затевать подобные вещи, чтобы слух о щедрости „Северной Семирамиды“ ослеплял европейские дворы. Мне приходится преданно служить своему образу. И этот образ доставляет мне немало хлопот».
Играют… И очередной выигравший, дрожа от волнения, лезет ложечкой за очередным бриллиантом. Горят глаза играющих. Игра, игра!
«В разгар игры, когда они алчно черпали бриллианты, вошел наконец тот, кого я ждала уже не один месяц…»
Как всегда, с открытой ослепительной улыбкой в залу вошел Рибас.
И опять они уединились с императрицей.
Игравшие, завороженные бриллиантами, даже не заметили этого.
Давно вас не видела, господин Рибас, сказывают, что вы были за границей?
Да, пришлось много путешествовать.
И как ваше путешествие, сударь?
Весьма удачное, Ваше величество. Я путешествовал по Италии, и после многих приключений в одном из маленьких итальянских городишек мне посчастливилось наконец столкнуться с некоей особой.
И какова она… сия особа? - усмехнулась Екатерина.
Еще не старая, бодра телом.
И ей известно, кто она?
Несомненно. Хотя уверен: не питает никаких честолюбивых планов. Однако думаю, что жизнь сей особы вне пределов нашей державы не отвечает интересам державы.
Екатерина помолчала, потом сказала:
О всем, что вы выяснили, вы сообщите в дальнейшем посланному от меня доверенному человеку. Я не знаю сегодня его имени, но уверена, что уже вскоре он к вам обратится. Я благодарю вас за преданную службу, господин Рибас.
25 июня 1776 года французский посланник писал в Париж: «Есть здесь один молодой человек Рибас, испанец по происхождению, малый не без способностей и честный. Он женился на любимой горничной императрицы. Ее величество оказывает ему всевозможные милости. Она даже намекнула, что желала бы дать ему знаки отличия, но вместе с тем желала бы иметь из-за общественного мнения веские причины, которые оправдали бы подобные милости. По-видимому, рекомендация испанского короля произвела бы наилучшее впечатление…»
Впоследствии судьба была очень милостива к Рибасу. В 1784 году он был отправлен на юг к Потемкину, где участвовал в завоевании Тавриды. В 1789 году он захватил турецкую крепость Хаджибей, на месте которой им была основана Одесса. На исходе века он уже вице-адмирал Черноморского флота, генерал, кригс-комиссар и т. д. Но жажда интриг… Ах, эти интриги! На вершине могущества он продолжал участвовать во всех дворцовых интригах и…
1800 год. Карета Рибаса подъезжает к Зимнему дворцу.
Карета останавливается. Но никто из нее не выходит.
Ваше превосходительство, - наконец осмеливается крикнуть лакей с запяток, - приехали!
Из кареты - ни звука.
Обеспокоенный слуга спрыгивает с запяток, открывает дверцы… и ему падает на руки господин Рибас.
Ваше превосходительство! Господин Рибас!.. Умер! - кричит в ужасе слуга.
Так умер адмирал Рибас. Домашний врач случайно… совершенно случайно дал ему яд вместо лекарства.
«Этот Рибас был человек необыкновенный. Благодаря своему уму он сделался хорошим генералом и даже честным человеком», - написал о нем в своих воспоминаниях граф Ланжерон.
Но вернемся в 1777 год. В Царском Селе в парке на скамейке сидит Екатерина со своей вечной наперсницей Марьей Саввишной Перекусихиной.
«Теперь осталось найти человека, которому возможно было поручить сию миссию. И я думаю об этом все время…»
Мимо скамейки проходит роскошный петербургский щеголь.
«Сад был открыт мною для публики, и я любила вот так сидеть и наблюдать за новыми модами, за человеческими физиономиями».
Даже не повернувшись в сторону императрицы, щеголь прошествовал мимо. Гордо запрокинута голова. В руках трость.
Ишь какой важный, - усмехается Марья Саввишна, - и не оглянется!
А годков этак десять назад ох как бы оглянулся! - добродушно улыбается Екатерина. - Видать, устарели мы с тобой, Марья Саввишна!..
«Но кого назначить? Рибаса не стоит. Он человек Потемкина. Григория Александровича в это дело не надо путать. Тогда кого?»
Гришка-то твой, Орлов, - начинает меж тем Марья Саввишна рассказывать петербургские новости, - совсем с ума посходил. Хочет жениться на Зиновьевой Катьке, фрейлине, сестре своей двоюродной. Образумь его, матушка! Святое церковное постановление нарушает: сестра ведь. Не пройдет ему сейчас, это ведь не раньше!
Да, это ты права. Пожалуй, они не простят ему, - задумчиво говорит Екатерина. И добавляет: - Да разве их, Орловых, остановишь? Безумны в желаниях и удовольствиях!
Останови его, матушка. Погибнет он. - И Марья Саввишна зашептала: - Григорий Александрович Потемкин Совет решил собрать… Как Гришка-то поженится - Совет сразу будет. Брак отменят, а их обоих в монастырь постригут. Точно знаю.
Да, Григорий Александрович человек решительный… Скажи, а любят его у нас?
Очень. Двое - ты, матушка, да Господь Бог.
«Ну что ж, именно такой человек мне необходим. Всегда должен быть тот, кого очень не любят. Только тогда монарх может быть благодетелем… Значит, Совет? Ну что ж, кажется, я нашла себе человека…
Да, я была уверена - этот безумец женится. Так оно и произошло. И когда Совет собрался, я не стала оказывать никакого давления. Я разрешила им свободное волеизъявление».
Июнь 1778 года. Кабинет императрицы в Царском Селе. Входят Панин и Вяземский.
Слушаю вас, господа.
Совет единогласно постановил… - торжественно начинает Панин.
«Никита Иванович Панин по-прежнему помешан на значении Совета. Эта игрушка кажется ему некиим зародышем будущего ограничения власти самодержца. Горбатого могила исправит…»
Совет постановил брак Григория Орлова расторгнуть и, подвергнув обоих церковному покаянию, сослать в монастырь. Абсолютным большинством мы так решили, матушка.
Только граф Кирилла Разумовский был против, - поправил Вяземский и добавил с удовольствием: - Он сказал: «Еще недавно вы все были бы счастливы, коли граф Орлов удостоил вас хотя бы пригласить на свою свадьбу. Вспомните обычаи наших кулачных боев: лежачего не бьют».
Не могу, - в ужасе прошептала императрица, - рука отказывается. Не могу подписать против человека, которому стольким обязана… Увольте, господа.
Но это решение Совета, - в растерянности начал Панин, - речь шла о свободном волеизъявлении…
«Как он поглупел! Старость…»
- …Не могу… Увольте, господа!.. Не заставляйте меня страдать!
И тогда вступил Вяземский:
А я скажу по-простому, матушка: не можешь и не надо. Мы все рабы твои. И что тебе сердце подсказывает, то и исполним.
Дверь в стене неслышно отворяется - и появляется высокий сорокалетний красавец Семен Гаврилович Зорин, флигель-адъютант и новый фаворит императрицы.
«Он олицетворение мужественной красоты, но удивительный неуч. Я пыталась привить ему вкус к государственным делам и хоть как-то обучить его. Но он годится лишь громким голосом объявлять имена посетителей. Из него вышел бы отличный лакей. Впрочем, и это тоже талант…»
Князь Григорий Григорьевич Орлов в приемной. Из Санкт-Петербурга пожаловал, - важно объявил Зорич.
Яростное движение Панина, Екатерина насмешливо глядит на него.
Зови, душа моя, несчастного князя, - благостно обратилась Екатерина к Зоричу. - Ты ведь знаешь, я для него свободна в любое время. - И, улыбнувшись, сказала: - Ступайте с богом, господа!
В кабинете Екатерины сидел Григорий Орлов, уронив голову на руки.
И чего молчал?.. И зачем таился?..
Не смел… не смел открыться, - бессвязно шептал Орлов.
Она нежно дотронулась до его волос:
Ах, батюшка Григорий Григорьевич, все ты забываешь, что я прежде всего твой друг, потом твоя императрица… А уж потом - все наше прошлое, вся наша любовь… Вон указ Совета лежит. Что ж теперь делать, Гриша? Развод, да в монастырь?
Извлекла она меня из бездны… Ангел она во плоти… Утешение она мое… И тоже Екатериной кличут… И как имя ее назову, тебя вспоминаю. Люблю только тебя! Сама знаешь… всю жизнь!
«До чего простодушен. Даже в хитрости… А все-таки приятно…»
Екатерина молча расхаживает по кабинету и наконец объявляет торжественно:
Мое решение, князь: я назначаю молодую княгиню Орлову из фрейлин в мои статс-дамы.
Матушка! - Григорий упал к ее ногам. - Из бездны спасаешь!
Ох, Гриша, - гладила она по голове лежащего у ее ног Орлова. - Что мне из-за тебя вынести придется! Каким курцгалопом скакать между Потемкиным и Паниным!.. Я жалую ей также орден Святой Екатерины и бесценный туалет из золота… такой прекрасной работы, что, клянусь, не многие королевы могут таким похвастать!
За что убиваешь благодеяниями? - бессмысленно шептал Орлов. - Из тьмы вывела!..
Ах, Гриша!.. Не хватает мне тебя! Так не хватает сейчас… - Она посмотрела на него долгим взглядом.
Никак стряслось что, матушка? - вдруг деловито спросил князь.
Она кивнула. Князь тотчас поднялся с колен, уселся на стул и внимательно взглянул на Екатерину.
Женщина есть… для меня опасная… страшная для меня.
Значит, и для нас страшная. Что твое, то наше!
Привезти ее надо… в Россию…
Привезу.
Ох, Гриша. Ты отважен, да прост. Да некому поручить.
Выкраду.
Не надо так сложно, она не пугливая. Как птица ручная. Так донесли мне. - И, помолчав, добавила: - Надо ее тем же манером… - Она остановилась.
Каким манером? - прошептал Орлов.
Ну как брат твой ту женщину привез. Корабль будет ждать тебя в бухте… Живет она на Адриатике, у моря. Тебе все Рибас расскажет… Но в дело его не посвящай. Вот так же на корабль ее пригласишь и… привезешь. Я Алексея послала бы, да нельзя ему в Италию. После того дела узнают его, живым не выпустят. А вы мне живые нужны. Что бы ни случилось, я знаю, вы моя опора.
Все сделаю. Живота не пожалею. Я чуму в Москве победил. А уж женку к тебе доставить…
Но запомни: ни одна душа… Августа ее имя… Августа Тараканова.
Орлов в ужасе глядел на императрицу.
Да, она есть… Неправду сказал старик Разумовский, - усмехнулась Екатерина.
Много бы я дал, чтоб тогда это услышать, - засмеялся Григорий. И сказал торжественно: - Привезу ее к тебе, матушка, клянусь.
Она взяла со стола бумагу, надорвала, протянула Орлову.
Это указ Совета. Почитай на досуге. Чтоб лучше запомнить, как любят тебя друзья твои… В Петербурге объявишь, что едешь в Швейцарию, в свадебное путешествие. Духу Вольтерову поклониться. Вот истинное свадебное путешествие любителя муз и философии, каковым ты всегда являлся…
Из воспоминаний графини Блудовой:
«Ах, Катенька Зиновьева. Я была еще ребенком в то время, когда состоялась эта шумная история с графом Григорием Орловым. Я не принадлежу к их поколению. У тогдашних девушек была чистота и наивность… Это наивность полевых цветов - фиалок и васильков. У нашего поколения куда меньше простоты и больше наглости. В июле 1778 года Орлов с молодой женой уехали из Петербурга в свадебное путешествие, кажется, в Швейцарию. Но потом весьма быстро возвратились. Отголосок этого события остался в прелестных стихах, сочиненных молодой графиней и ставших тогда такими модными:
Мне всякий край
С тобою рай.
Любимый мой,
И я с тобой».
Царское Село. Шесть часов утра.
Императрица встает с постели. Она в хорошем настроении. Она напевает: «Мне всякий край с тобою рай. Любимый мой, вот я с тобой».
Входит заспанная служанка Катерина Ивановна.
Заспалась, прости Христа ради, матушка.
Ох, Катерина Ивановна, вот выйдешь замуж, вспомнишь мою доброту, - добродушно ворчит Екатерина, - муж-то с тобой возиться не станет. Муж тебя…
Как большинство женщин, прислуживающих Екатерине, Катерина Ивановна не выйдет замуж.
Екатерина не любила новых слуг. Так и старились служанки рядом с императрицей.
В комнате появляется Марья Саввишна. Екатерина, напевая, трет щеки льдом:
Желанья наши совершились,
И все напасти уж прошли,
С тобой навек соединились,
Счастливы дни теперь пришли.
И поясняет Марье Саввишне:
Жены Григория Орлова сочинение. Очаровательное!.. В Швейцарии сочинила. Посещение сих мест поэтический дар пробудило.
Пока императрица моется и совершает туалет, Марья Саввишна приступает к исполнению своей главной роли - сообщает последние сплетни:
Странный Гришка-то вернулся из-за границы… Намедни князь Щербатов у него гостил. Стол, говорит, стал совсем скромный. Никуда с женой не выходят, в доме сидят… А на камзоле у Гришки теперь ничего не нашито - ни серебра, ни золота.
А прежде был отменный франт, - улыбается императрица.
Только с женой лижется целый день. Да говорят, она у него после возвращения из-за границы кашлять начала. Дохтура боятся - чахотка откроется.
Да-да, печально, - равнодушно говорит императрица, - уже слыхивала. Григорий Григорьевич просит меня разрешить ему вновь за границу уехать на воды. Лечить бедную женщину… Только вернулся - и на воды просится. - Она усмехнулась. - Скажи, Марья Саввишна, что делают с любимой иконой, когда она устарела?
Сжигают, наверное, матушка…
Эх ты. Даром в России рождена, а обычаев русских не знаешь… Икону, у которой лик сошел, на воду спускают. Так что пускай князь с супругой опять за границу едет. На воды. - И, обтирая лицо поданным полотенцем, императрица напевает:
С тобой навек соединились,
Счастливы дни теперь пришли.
Царское Село. Девять часов пятнадцать минут утра.
В кабинете Екатерина слушает ежедневный доклад князя Вяземского.
Заслуживает внимания, Ваше величество, перехваченное сообщение прусского посланника о том, что, по слухам, некая княжна Тараканова, якобы дочь покойной императрицы, содержится в заточении в Петропавловской крепости.
Уму непостижимо, - говорит Екатерина. - Присягу у людей берем, на Евангелии клясться заставляем, и буквально на третьи сутки вся Европа знает…
Длинные языки, Ваше величество. Даже поговорка у нас есть: длинный язык до Киева доведет.
А надо, чтоб до Шлиссельбурга. Да почаще. Порядка в стране больше будет.
Но новость сия не столь уж печальна. Ибо точно они ничего не знают. Из того же донесения явствует, что они считают княжну Тараканову и покойную «известную женщину», захваченную графом Алексеем Орловым, одним и тем же лицом. Цитирую, Ваше величество: «По распространившимся в Петербурге слухам, княжна Тараканова, захваченная графом Орловым в Италии и увезенная на корабле в Россию, не умерла, а продолжает находиться в заточении в Петропавловской крепости».
Екатерина заходила по комнате.
«Батюшки родные! Они соединились! И эта, вторая, отдала покойной каналье свое имя… И никто никогда не различит… не поймет, кто есть кто! Ваше величество, вы создали новый персонаж в этой забавной пьесе, и, клянусь, это не худшее ваше сочинение».
Какие еще новости? - обратилась она к Вяземскому.
В Санкт-Петербурге ожидают большое наводнение.
И опять задумалась Екатерина. И опять заходила по комнате.
Вода, Александр Алексеевич, наверняка затопит Петропавловскую крепость. Так что сегодня же переведите ту женщину в безопасное место - в Шлиссельбургскую крепость. В ту камеру, где сидел когда-то несчастный Иоанн Антонович. Нам лишние жертвы не нужны…
Милосердие Вашего величества спасает жизнь этой несчастной. И тем не менее я подумал… Никто не должен знать, что ее перевели. Пусть считают, что она погибла во время наводнения.
«Одно удовольствие с ним работать, читает, читает мысли».
Так будет лучше для державы. Ибо следует побыстрее расстаться с этой тенью, могущей многих ввести в ненужный соблазн. Да и для нее самой… Уверен, известия о гибели этой женщины навсегда обеспечат ей спокойное существование в Шлиссельбургской крепости до конца ее дней.
Екатерина ничего не ответила, только приказала:
Позаботьтесь, князь, чтобы закладывали карету. Я должна быть в городе во время наводнения. Следует ободрить людей.
Зимний дворец на следующее утро.
В кабинете Екатерины. Стоя у окна, Екатерина выслушивает ежедневный утренний доклад князя Вяземского.
Боже мой, - говорит императрица, глядя в окно, - вся набережная затоплена. Много погибло?
Жертв нет, - ответил Вяземский.
Как удивительно! Наводнение, а жертв у нас нет. В других странах люди гибнут.
У нас, Ваше величество, гибнут за царя, за веру и за отечество… Все благополучно обошлось.
Ну что ж, я люблю, когда все благополучно. - И опять она посмотрела в окно. - Лодки плавают прямо по набережной, у дворца… - Императрица усмехнулась, потом повернулась к князю и спросила серьезно: - Еще есть какие-нибудь новости?
Женщина - в Шлиссельбурге. Доставлена вчера вечером, но в городе уже слухи… Уже говорят, и, каюсь, не без нашей помощи, что в Петропавловской крепости погибла некая княжна Тараканова… В приемной уже дожидается граф Никита Иванович Панин.
Екатерина улыбнулась и вновь посмотрела в окно.
Вы всегда произносите имя графа Панина с каким-то внутренним вопросом. Чувствую, вы все время хотите спросить: зачем я держу этого человека, давным-давно утерявшего всякое влияние, во главе Коллегии иностранных дел?
Князь молча склонил голову.
Видите ли, друг мой, - благосклонно начала императрица. - Я заняла престол среди бурной борьбы. Но вот уже который год, слава богу, царствую мирно. Этому я обязана известным принципам в управлении, каковые и вам надлежит знать. Прежде всего постоянство. Постоянство должно быть во всем. Постоянство всех в неуклонном исполнении моей волии мое постоянство по отношению ко всем. Это значит, когда я даю кому-то место, он может быть уверен, что сохранит его за собой до конца, коли, конечно, не совершит преступления или болезнь не заставит его покинуть сие место.
А коли Ваше величество убедится, что ошиблись в выборе министра?
Я оставлю этого человека на своем месте. И буду работать с его помощниками. Это не значит, что я стану его третировать. Наоборот, я сохраню видимость его влияния. Когда я узнала о победе графа Орлова при Чесме, я вызвала к себе главу военного ведомства. Как вы знаете, сей человек полнейший глупец… Но я хотела предупредить его о победе прежде, чем о ней узнает публика. Я позвала его в четыре утра. Он решил, что я собираюсь его за что-то распечь, и ворвался ко мне в кабинет с криком: «Простите, Ваше величество, но я тут совершенно ни при чем». - «Еще бы, - сказала я, - я это отлично знаю!» И рассказала ему о победе… Итак, у нас все всегда знают, что их места и привилегии будут сохранены за ними до смерти. И потому никому не надо беспокоиться и составлять заговоры. Вот почему граф Панин будет числиться главой Коллегии иностранных дел до своей смерти. Но, может быть, у вас на этот счет иное мнение, князь?
Ваше величество, каждый раз, выслушивая ваше мнение, я счастлив сознавать, что думаю… ну совершенно… совершенно также, как думаете вы.
Тогда зовите графа, - засмеялась императрица.
Князь Вяземский преданно служил своей государыне тридцать лет. И настолько сделался безгласной ее тенью, что перестал реально существовать для нее. Когда по болезни он ушел в отставку и вскоре умер, она даже не потрудилась сделать вид, что огорчена. Она попросту не заметила этого события. Она выбросила князя из памяти, как старую перчатку.
В кабинете Екатерины - князь Вяземский и граф Панин. Екатерина ведет беседу, по-прежнему неотрывно глядя в окно на залитую водой набережную.
Ваш дворец затоплен, Никита Иванович? Говорят, вы ловите рыбу прямо в манеже? Только не смотрите столь печально… Да, у нас несчастье. Кощунственно смеяться, скажете вы? О нет, кощунственно потерять смех в любых обстоятельствах. Все равно за бесчинства сей реки расплачиваться придется прежде всего мне. - И она обернулась к графу и ласково улыбнулась. - У вас, видимо, очень важная новость. И оттого вы посетили нас так рано, Никита Иванович?
Посланники ряда стран, - важно начал Панин, - например, посланники Саксонский и Прусский, сообщают в перехваченных депешах, что во время наводнения в Петропавловской крепости погибла «известная женщина». Более того, они пишут, что ее нарочно оставили там.
А о какой женщине идет речь, Никита Иванович? - совсем ласково улыбнулась императрица.
О той, которая всклепала на себя чужое имя, была доставлена из Ливорно графом Алексеем Орловым и умерла. Так что это совершенная ложь, Ваше величество! - И Панин с негодованием взглянул на Екатерину.
«И глаз стал мутный. А когда-то зорок был. Стареют все. Я разлюбила старых людей, они напоминают мне мой возраст. Нет-нет, надо окружить себя молодежью. Виват, вечная весна!»
Нам надо незамедлительно, - продолжал Панин, - разоблачить сей вздорный слух.
Не понимаю… А зачем, граф? - милостиво удивилась императрица.
Но… - изумленно начал Панин, - Европа… И европейские газеты…
Ах, граф, - доброжелательно сказала государыня. - Это все такой вздор. Прежде, когда я была молода, я оглядывалась на любое слово оттуда, я радовалась любому знаку одобрения. Чтобы получить это одобрение, я написала горы писем Вольтеру и барону Гримму. Все завоевывала общественное мнение… Но с возрастом, Никита Иванович, я все чаще и с печалью понимала, что самое благоприятное мнение просвещенной Европы можно завоевать отнюдь не достойными поступками, а ценными подарками или попросту деньгами. Вы поступили плохо? Ну что ж, это вам будет стоить чуточку дороже - всего лишь.
Так что пусть клевещут, Никита Иванович! - радостно подытожил из своего угла князь Вяземский.
Екатерина по-прежнему стоит у окна и гладит на затопленную водой набережную - на корабли, выброшенные на берег. И на золотой шпиль Петропавловской крепости.
«Она уже живет в слухах, эта странная княжна Тараканова… Нет, клянусь, Ваше величество, это не худший ваш персонаж».
Картина: на полотне изображена прекрасная женщина в изодранном, когда-то роскошном платье. Она стоит на кровати, и страшная вода уже у ее ног, и крысы лезут на постель. Легенда оказалась живуча. Через много лет, в 1864 году, на художественной выставке было представлено это впоследствии знаменитое полотно Флавицкого «Смерть княжны Таракановой во время наводнения в Санкт-Петербурге в 1778 году».
Екатерина, стоя у окна, все глядит на набережную. Вяземский и Панин по-прежнему стоят у стола, тщетно ожидая продолжения разговора. Первым не выдержал Панин:
Я свободен, Ваше величество?
Императрица спохватилась и обернулась все с той же улыбкой:
Ох, простите, Никита Иванович, в голову пришел забавный сюжетец пьесы. О наводнении. - Панин взглянул на нее изумленно. - И никак вот не могу от него отделаться… Нет, недаром антрепренер в Москве зарабатывал на моих пьесах до десяти тысяч за представление. Они всегда имеют успех. И публика рвется. Я знаю, что многие наши тонкие ценители не находят их бессмертными. Но я всегда говорю: «Пусть, господа, кто-нибудь из вас сочинит получше. И мы тотчас же уступим ему место и будем наслаждаться его творениями».
«Да, это был самый удачный мой персонаж. Сия княжна Тараканова, погибшая во время наводнения. Теперь я могла быть спокойна: Августа - безликая тень и навсегда в Шлиссельбурге».
Но государыня ошиблась.
Прошло пять лет, и в 1782 году за границей, на берегах Женевского озера, после долгого тщетного лечения, скончалась от чахотки жена графа Григория Орлова Екатерина Николаевна. Ее надгробный памятник из черного мрамора и сейчас можно увидеть в кафедральном соборе в Лозанне. А вскоре весь Санкт-Петербург был поражен известием удивительным: Григорий Орлов, этот великий кутила, соблазнитель самых блестящих женщин столицы, этот бывший глава петербургской «золотой молодежи», сошел с ума, не выдержав смерти жены.
1782 год, октябрь. Кабинет Екатерины в Зимнем дворце. Шесть часов тридцать минут утра. Екатерина за столом пишет очередное письмо барону Гримму.
«Октября 25 дня 1782 года. …Какой ужас! Я буду иметь, дорогой друг, перед глазами весьма грустное явление в лице князя Орлова, который возвращается сегодня в столицу. Слава богу, граф Алексей Григорьевич опередил его и уведомил меня, что он и братья его не будут выпускать князя Орлова из виду по причине полного расстройства или, точнее, ослабления умственных способностей».
Кабинет императрицы. 9 часов 15 минут утра 2 сентября 1782 года. В кабинете Вяземский и императрица. Вяземский делает ежедневный доклад.
К сожалению, князь Григорий, который прибыл вчера в Санкт-Петербург, сумел ускользнуть от своих братьев. Он бродит по городу, навещает знакомых и при сем говорит невесть что.
Что же он говорит? - помолчав, спрашивает императрица.
Про Божью кару, про какую-то Августу и много чего несвязного. В безумии он пришел в дом к князю Щербатову, где посватался к его племяннице. И тут же просил не отдавать ее за него: дескать, проклят он. Князь Григорий нес такое, что князь Щербатов вынужден был отказать ему от дома.
Ну зачем же обращать столько внимания на бред больного? - прервала императрица. - Однако что же находчивый граф Алексей Григорьевич медлит?
Много сил потратили Алексей Григорьевич с братьями, матушка! Да только вчера отыскали Григория Григорьевича. Чуть не силой в карету его усадили и к себе в Москву увезли.
Ну и слава богу. Вот и хорошо. Попроси, чтобы и впредь граф был столь же находчив, ибо поведение безумца будет теперь на его совести и полной ответственности.
Москва. Март 1782 года. Дворец графа Алексея Орлова.
Около конюшни стоял Алексей Григорьевич и восторженно глядел, как одного за другим выводили великолепных рысаков. И весело, чересчур весело болтал с братом. Григорий безучастно слушал его.
Слава богу, из дому тебя вытащил. Да что же ты все молчишь? Неужто по Санкт-Петербургу тоскуешь? Ох, Гришка, ничего ты не понимаешь. Как мы тут весело живем в матушке-Москве. Какие гулянья у нас на масленой. И какое будет первое мая в Сокольниках!
Григорий с отсутствующим видом по-прежнему молчал.
А балы, Гриша, какие! Иногда в вечер на Москве по сорок балов бывает. Девки из девичьих не вылезают - туалеты все барышням шьют. Один бал в Благородном собрании чего стоит. Экосезы, гавоты, котильоны… А какие барышни! Все помещики окрест дочек в Москву везут. По четыре тыщи на каждом балу! У нас франты даже вальсон танцуют! При сем танце… не поверишь… даму берут за талию! Ну враги! Сущие враги! Куда там твоему Петербургу! - хохотал Алексей Григорьевич.
Хлопочет вокруг лошадей Алексей Орлов и по-прежнему преувеличенно бодро обращается к молчащему Григорию:
А балы наскучат - езжай в Английский клоб. Ах, какие там умники! Что тебе твой граф Панин! Они так политику обсудят… А какая игра! Пятьдесят тысяч за ночь проиграть можно! Бостон, пикет… У нас так в Москве к игре пристрастились, что танцевать на балах некому. А чудаки наши московские! Да-с, любим щегольнуть чудачествами. Я на днях выезжал на паре, так на запятках у меня были трехаршинный гайдук и карлица, левая коренная у меня была с верблюда, а правая - с собаку, - хохотал граф. - А какой у меня повар! Сущий враг! Индеек откармливает трюфелями, орехами и рейнским вином отпаивает… Да ты, чай, не слушаешь?
Значит, ты тоже женился? - вдруг как-то странно спросил Григорий.
Ей-ей, Григорьюшко, пока ты по заграницам разъезжал, - постарался пошутить Алексей.
Из именного указа императрицы Екатерины Второй генерал-губернатору Санкт-Петербурга князю Александровичу Голицыну: «Князь Александр Михайлович! Контр-адмирал Грейг, прибывший с эскадрой с Ливорнского рейда, имеет на корабле своем под караулом ту женщину. Контр-адмиралу приказано без именного указа никому ее не отдавать. Моя воля, чтобы вы…» В книге Эдварда Радзинского рассказывается о самой загадочной странице русской истории. О судьбе княжны Таракановой. Последней из дома Романовых.
Произведение было опубликовано в 2005 году издательством Астрель. Книга входит в серию "Великая судьба России". На нашем сайте можно скачать книгу "Княжна Тараканова" в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 4.15 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.